Михаил Румер (Персональный сайт)

Эта библейская книга начинается словами: «Был человек в стране Уц, Иов – имя его». И кончается так: «И умер Иов в старости. Сытый днями». А между эпически спокойным началом и поразительно образным концом («сытый днями») распростерлось одно из самых глубоких и драматических произведений библейской литературы, ставшее предметом религиозно-философского анализа на протяжении двух с половиной тысячелетий, прошедших после его создания и включения в библейский канон.

Земля Уц – одна из областей Эдома – пустынной страны, расположенной между южной оконечностью Мертвого моря и Эйлатским заливом. В этой стране, овеянной жаркими ветрами и палимой нещадным солнцем, жил некогда человек, который был «непорочен и справедлив, и богобоязнен, и далек от зла». Бог наделил его богатством и детьми, множеством скота и рабов. Но вот пока он благоденствует и наслаждается жизнью, в запредельном мире происходит разговор Всевышнего с сатаной, который уверяет Яхве, что Иов благочестив недаром, он получил от Бога достаточно благодеяний, «но коснись всего, что у него, и он, наверно, проклянет… тебя в лицо твое». Всевышний принимает вызов и позволяет сатане отнять у Иова все, что у него есть, кроме жизни.
И дальше этап за этапом разворачивается картина бедствий героя книги – он теряет все свое богатство, гибнут все его дети, проказа поражает все его тело, но как ни ужасны эти беды, он не возмущается против Господа, а только благословляет его имя: «Бог дал, и Бог взял, да будет благословенно его имя».
Мучения его так велики, что уже и жена советует ему: «Прокляни Бога и умри». Собственно, это единственный путь положить конец страданиям: смерть станет естественной карой разгневанного божества. Но Иов отказывается: «Что же, доброе мы будем принимать от Бога, а худого не будем принимать?». К нему приезжают старые друзья, чтобы разделить его горе. Диалоги с ними многозначительны. Иов проклинает день своего рождения. Зачем он не умер тогда же? За что ему эти страдания, если он невиновен? Как может человек страдать без вины? Где справедливость и милосердие божие? Получается,.что Господь жесток и неправосуден. Друзья выступают в защиту Бога.
В конце концов, в разговор включается сам Господь. Но он ни слова не говорит о своем споре с сатаной, не объясняет Иову причины его мучений и вообще не отвечает на его вопросы. Он сам спрашивает страдальца о том, где тот был, когда Всевышний полагал основания Земли и закрыл море воротами, он ли, Иов, дал прекрасную гриву коню и быстрые ноги страусу?.. Общий смысл этих образных и поэтичных вопрошаний ясен: как смеет человек. который так мало знает и так мало может, обсуждать поведение Бога?
Квинтэссенция философского смысла поэмы в вопросе; как может человек страдать без вины, и в ответе; как смеет слабый человек судить о деяниях Всевышнего.
Собственно, здесь можно было бы и закончить эту книгу. Но в ней есть эпилог. Бог вдвойне воздает Иову за страдания, посылает ему богатство, новых детей, долгую жизнь, так что он умирает в глубокой старости «сытый днями».
Прежде чем говорить о том влиянии, которое оказала эта величественная поэма на мировую религиозно-философскую мысль, сделаю небольшое отступление, которое, как мне кажется, имеет некую глубинную связь с темой нашего разговора.

В начале девяностых годов я впервые попал на Святую землю. Не буду говорить о том, какое впечатление произвел на меня Иерусалим, но побродив по городу несколько дней я, в конце концов, чтобы упорядочить впечатления, записался на экскурсию. Группу в составе очень разных русскоязычных людей вела, а сначала везла, бойкая и красноречивая молодая женщина. По пути в Старый город она остановила автобус около какого-то отеля и через минуту вышла оттуда, ведя под руку, старого человека профессорского вида в добротном новом костюме. На лице его отображалось некое смятение или, точнее сказать, волнение. Он сел рядом со мной, и за те полчаса, что наш автобус петлял по узким, забитым машинами улицам, мы познакомились.
Он и в самом деле оказался профессором – Новосибирского университета и, как я потом узнал, выдающимся исследователем Ветхого завета, в каковом качестве он и приехал в Израиль на международный конгресс библеистов.
То, что в Новосибирском университете в советские атеистические времена мог работать серьезный библеист с международным именем, было для меня сюрпризом. Но мой спутник, не отрывая взгляда от окна, рассказал, что он по первой своей специальности археолог, работавший вместе с известным исследователем прошлого Сибири академиком Окладниковым, который и пригласил его в Новосибирский университет, в славный своим научным вольномыслием Академгородок, и уж там он отдался своей страсти, своему выношенному в местечковом хедерном детстве призванию – библеистике.
Конечно, все непросто, его монографии подвергаются жесткой идеологической цензуре, выходят с большими перерывами, приходится идти на компромиссы – ссылаться на Маркса, Энгельса, но что поделаешь, тем не менее, наработано немало – он реконструировал и восстанавливал ветхозаветные тексты, исследовал Книгу Экклезиаста, сделал научный перевод на русский язык Книги Иова с историко-лингвистическим комментарием, а сейчас работает над переводом Книги Даниила. Его труды признаны международным сообществом, у него есть ученики, жизнь не прошла даром, но, погружаясь в глубины библейского иврита, в тонкости арамейского языка, он мечтал своими глазами увидеть Святую землю. Это казалось несбыточным, сколько ни говори: «В будущем году в Иерусалиме», ближе эта земля в советские времена не становилась. И вот теперь, когда ему восемьдесят и каждый прожитый год – подарок Бога, мечта сбылась, и мы с ним едем к Стене плача.
У Стены плача я потерял его из виду, отдавшись непередаваемо трепетному ощущению, которое всякий раз охватывает меня у этих святых камней, словно испускающих эманацию намоленности. И вспомнил о своем соседе, лишь снова оказавшись в автобусе. Его место пустовало. Наша гид безмолвно пересчитав нас, ушла и минут десять спустя привела за руку старика. Он медленно шел, сгорбившись, потеряв свою профессорскую стать, с растрепанными сединами и глазами полными слез. Я пропустил его к окну. Он сидел, упершись лбом в стекло и что-то беззвучно шептал, Что? Молитву? Библейский текст? Заклинание? Я не осмеливался нарушить его уединение. Автобус остановился у отеля, где он жил. Мы молча пожали друг другу руки, обменявшись визитками. На его – стояло: Моисей Иосифович Рижский.
Спустя год на книжном развале в Москве я обнаружил его монографию: «Книга Иова. Из истории библейского текста». Стоила она какие-то копейки. «Почему так дешево, – спросил я продавца.—Это ж практически бесплатно». – «Неликвиды, – вздохнул продавец. – Кому они нужны».
В Википедии я узнал, что Рижский прожил еще около десяти лет после нашей мимолетной встречи и умер почти девяноста лет отроду в 2000 году вполне возможно «сытым днями».

Когда человек задумался о существовании в мире зла, сопоставив его с существованием Бога? Еще в третьем веке до нашей эры, то есть, примерно, в те времена, когда могла быть написана книга Иова, Эпикур, этот мастер философских парадоксов, сформулировал свое знаменитое противоречие между всемогуществом Бога и наличием в мире зла. Всевышний или хочет устранить зло и не может, или может, но не хочет, или не может и не хочет, или хочет и может. В первом случае он бессилен, во втором – зол, в третьем – бессилен и зол, а в четвертом – если и хочет, и может, – то откуда тогда зло?
Будучи язычником, Эпикур видимо имел в виду не единого Бога, а богов древнегреческого пантеона. Монотеизм еще в большей мере обострил эту проблему. Чем больше укреплялось представление о творце и промыслителе вселенной, чем больше он наделялся атрибутами абсолютного универсализма – вечностью и вездесущностью, всемогуществом и всеведением, чем больше ему приписывались всеблагость, справедливость и милосердие, тем глубже становился эпикуров логический тупик. Первые три его модуса не отвечали представлению о Всевышнем (Бог не может быть бессилен и зол), а четвертый не согласовывался с очевидным наличием в мире зла.
Попытки найти выход из этого тупика приводили гностических мыслителей первых веков нашей эры Валентина и Маркиона к сложным религизно-философским построениям, в которых злой Бог Ветхого завета, подобный платоновскому Демиургу и ответственный за появление в мире зла, противопоставлялся новозаветному добромуБогу.
В философской литературе эпохи Возрождения проблема эпикурова тупика, формулируемая и обсуждаемая снова и снова, получила название теодицеи –богооправдания. Этот термин ввел Лейбниц, а Кант несколько позднее писал в статье под названием «Относительно бесплодности всяких философских попыток теодицеи»: «Под теодицеей мы понимаем защиту высшей мудрости творца от выдвигаемых против него разумом обвинений в наличии в мире нецелесообразного».
Бердяев в своих «Размышлениях о теодицее» полагал, что «люди серьезные и глубокие, задумывающиеся над смыслом жизни и ищущие истину, делаются иногда атеистами потому, что морально не могут разрешить проблему теодицеи, не могут примириться с теизмом. Подавляющий факт необъятного зла и неисчислимых страданий мира – единственное серьезное возражение против веры в Бога … Сама постановка проблемы теодицеи есть спор с Богом».
Для христианина Бердяева эта проблема разрешалась
явлением Христа и совершенным им делом искупления и спасения. «Человек может спорить с Богом, писал Бердяев, – потому что Бог ждет и требует свободы человека, свободной его любви, свободного его познания. Автомат не нужен и не интересен Богу»

Вот он сидит у городских ворот в пепле, прахе и проказе, потеряв детей и богатство, дошедший до крайней степени бедствий и унижения и вопрошает Господа: «Взываю к тебе о помощи, но ты не отвечаешь мне,/ Стою перед тобою, но ты не обращаешь внимания./ Ты сделался жестоким ко мне, /Мощью руки твоей ты враждуешь против меня… /А ведь я на бедняка не простирал руки, /Если он в беде своей взывал ко мне. /Разве не плакал я о несчастном? /Душа моя не скорбела ли о нищем?… /Пусть Шаддай ответит мне!»
С какой потрясающей художественной силой написана эта поэма, с каким разнообразием жанров и приемов! Дидактика чередуется с эпосом, лирика с гимнами. Здесь и пафос и горькая ирония, элегическое раздумье и язвительный сарказм, который проявляется в описании благополучия злодеев. «Почему злодеи живут, /Достигают старости и даже силами крепки?/ Семя их пребывает с ними, перед их лицом, /Отпрыски их перед их глазами… /Проводят в благополучии дни свои /И с миром в Шеол нисходят. /А говорят Богу: „Прочь от нас!“ /И: „Знать не хотим мы путей твоих!“»
А какова образность! Чуму поэт называет «первенцем смерти», а смерть «царем ужасов»…
Проникновенно описываются переживания страдающей и мятущейся души героя поэмы. Временами к Иову как будто возвращается надежда на то, что Бог все-таки вспомнит о нем, вернет ему свою милость или хотя бы после смерти явится его «искупителем». Но эти минуты слабости проходят, наступает отрезвление, и Иов снова осознает всю бессмысленность своих иллюзий и, преодолевая слабость, страх перед смертью, трепет перед могуществом божества, снова бросает ему вызов, как равный с равным хочет судиться с ним – виновником бед человечества и зла на земле.
Бог уходит от прямого ответа на вопрошания Иова. Он в свою очередь спрашивает: «Кто этот, омрачающий замысел /Словами без разумения? /Препояшь же чресла свои, как муж /Я буду спрашивать тебя, а ты объясняй мне. /Где ты был, когда я заложил основание земли? /Сообщи, если обладаешь знанием. /Кто установил размеры, ты ведь знаешь?» Какой в этом «ты ведь знаешь?» сарказм по отношению к маленькому человеку, осмеливающемуся задавать вопросы Всевышнему. «Обзрел ли ты ширь земли? /Сообщи, если знаешь всю ее!» И так до конца речей господних – кто ты такой, чтобы спрашивать? «Ты опровергаешь мой суд? /Меня обвиняешь, чтобы оправдать себя?» Так что в эпилоге Иову ничего не остается как сказать: «Теперь я узнал, что ты все можешь…И потому отрекаюсь я /И раскаиваюсь в прахе и пепле».
Тайна остается тайной. И в этой тайне заключено величайшее противоречие между двумя сторонами божественной сущности – личностной и универсальной, между Богом личным и Богом-универсумом, трансцендентным, непонятным и недоступным.
Как формировалось и развивалось это противоречие, как справлялось с ним религиозное сознание в древние и нынешние времена – это может стать предметом особого разговора. А пока скажем: всякое углубленное размышление, всякое углубленное познание вещей божественных должно привести к тайне. Бог есть необъяснимая тайна. Это понимали мистические мыслители разных конфессий – каббалисты в иудаизме, создатель апофатического богословия в христианстве Дионисий Ареопагит, Плотин в античном язычестве. Но в Библии этот вопрос поставлен в Книге Иова.
«Существует ли хоть какая-либо соизмеримость и подобие между человеком и Богом?—спрашивает Бердяев. – История религий учит нас, что очеловечение Бога, имеющее своей обратной стороной одухотворение человека, есть центральный феномен религиозного откровения».
И далее: «В познании, в мышлении не было еще построено сколько-нибудь удовлетворительной христианской теодицеи и было построено много оскорбительного и для достоинства Бога и достоинства человека, много было ложных посягательств на Божественную Тайну. Божественная Тайна менее всего раскрывается по аналогии с судебными делами мира сего и с действиями физических сил природы. Лишь в глубинах духа, в духовной жизни, в мистерии первожизни, в таинстве можно приобщаться, прикасаться к Тайне».

К содержанию