Михаил Румер (Персональный сайт)

Внук моей берлинской приятельницы, будучи с бабушкой, бывшей москвичкой, на концерте известного российского сатирика, спросил ее: «А что такое авоська?». Попав в Германию ребенком, а теперь учась в берлинском университете, он, конечно же, знал русский язык, но не все слова из ностальгического потока сознания сатирика были ему понятны. Бабушке пришлось объяснить, что в давние времена в России, люди, выходя из дома, клали в карман специальную сетчатую сумку, в которую можно было положить купленные наудачу продукты и название это происходит от трудно переводимого слова «авось».
В настоящее время в Германии живут более трех миллионов русскоязычных людей. Около двух с половиной миллионов русских немцев, двести тысяч евреев и несколько сотен тысяч прочих иммигрантов из постсоветского пространства. Думаю, что значительная часть этих людей помнят, что такое авоська.
Знаю одну берлинскую русскоязычную компанию, которая, собираясь в застолье, поет под гитару старые советские песни.
Если б сказали этим людям – журналисту, телеоператору, переводчику, ученому – в их прежнем московском бытии, что когда-нибудь они будут вот так вот хором после рюмки распевать «песни советских композиторов» – они за что не поверили бы. Они всегда были люди компанейские, открытые для общения, и уж о чем только не переговорено было на московских кухнях – о политике и литературе, о Солженицыне и Пастернаке, и самиздатом обменивались «на одну ночь», и рюмки осушались не как теперь – по одной, символически, но чтоб хором петь «Где ж вы, где ж вы, где ж вы очи карие…»
Другие пели на праздники, на народных гулянках, в деревнях, в городских дворах, допьяна допившись – «Шумел камыш…» Но эти, эти – с какой стати им петь, Окуджаву послушать, Галича, но – «Что ты Вася приуныл, голову повесил…» Это невероятно.
Вероятно, очень даже вероятно.
Открываю книжку, случайно попавшую в дом одного из членов этой компании – «Русские советские песни», Москва, 1952 год – и прямо уносит вальсовая волна – «С берез неслышен невесом, слетает желтый лист. Старинный вальс «Осенний сон» играет гармонист».
А это – «Как-то утром на рассвете заглянул в соседний сад, там смуглянка-молдаванка собирала виноград…»
Все они на седьмом десятке, какие тебе смуглянки-молдаванки, жены рядом, с которыми жизнь прожита, но, боже мой, как зажигает, как заводит, с каким молодым задором и молодой пленительностью это поется: «Я смущенный и влюбленный пред тобой». Как живет в человеке до самого смертного часа память о первой любви, и как сердечным сжатием откликается в мелодии – «Я влюбленный пред тобой».
А «Эх, дороги…» – просто гениальная, на мой взгляд, самая совершенная русская песня, которую я когда либо слышал. Мелодия А. Новикова, словно облагородившая и гармонизировавшая заунывность народных похоронных плачей, вобравшая в себя печаль и муку расставания с миром, прекрасным даже в трагедии войны и вместе с тем чувство непрерывности существования: «А дорога дальше мчится, пылится, клубится. А кругом земля дымится, чужая земля». В чем сила воздействия этих простых слов: «Выстрел грянет, ворон кружит: Твой дружок в бурьяне неживой лежит».
Напомню, что книга издана в 52-м и, стало быть, все это песни сталинского времени, наполненного войнами, террором, голодом, страхом. Но ничего этого как бы не было в советской песенной культуре. Была, конечно, война. Гремел грозный призыв «Вставай страна огромная», тосковал солдат по дому («Горит свечи огарочек…»), «К Будапешту гвардейцы шли под гром канонад…», звучали марши, любовные романсы – люди страдали, тосковали, любили, ненавидели и умирали. Но печаль была мудра, ненависть заострена на враге, любовь освящена высоким чувством семьи, и вся грязь, кровь, все низменное страшное, что свойственно всякой войне, оказывалось за бортом песенного корабля, вне поля видения и мышления поэтов и композиторов. А другие проявления жизни – и сельской, и городской, – те вообще были напоены таким романтическим настоем, такой радостью бытия, что мелодии просто улетали в солнечную синеву, растворяясь в прекрасном Едином. «Весны своей огни навеки в душе сохрани. Пускай они светятся, если вдруг встретятся облачные дни».
И вспомнился мне журнал «Советская Колыма», присланный отцом в сороковые годы из Магадана, где он, отсидев свой первый срок на этой «чудной планете», какое-то время жил там в качестве вольноотпущенника.
Если судить по журналу и не знать, что это за край, то жизнь там виделась радостная, полнокровная, идущая даже с некоторым романтическим захлебом. Геологи ищут золото, шоферы водят по тысячекилометровой таежной трассе грузовики, туземцы добывают пушнину, расцветает культура – театр, литературное объединение, эстрадный ансамбль. Люди радуются жизни, верят в светлое будущее, осваивают северные просторы. Какие там зэки, какие лагеря? Нет этого ничего, привиделось в клеветнических измышлениях западной пропаганды. Я храню этот журнал в своем архиве как образец соцарта.
Так может быть и этот песенник – тоже образец соцарта? Но почему же так откликаемся мы на эти тексты, так звучат в нашей душе эти мелодии?
Ни одно последующее поколение в российской истории не понимает, как могло существовать предыдущее, как оно вообще выжило и сохранило себя. Перелистывая газеты тридцатых годов с их людоедскими лозунгами типа «Раздавить гадину!», то есть уничтожить тех, кого еще вчера те же газеты называли вождями, я спрашивал отца – журналиста тех лет: «Как можно было работать и вообще жить в такой атмосфере?» Но и молодые коллеги, нынешние наши современники спрашивают меня, начавшего свою профессиональную жизнь в шестидесятые годы: «Как можно было работать в ту эпоху всеобщего тоталитаризма?». Не забудем: и в тридцатые, и в шестидесятые годы при все противоестественности политического строя люди работали, жили, любили, воспитывали детей. И как бы ни тягостна была жизнь страны, отдельное человеческое существование теперь представляется проникнутым многим светлым и радостным, о котором мы храним воспоминания.