Михаил Румер (Персональный сайт)

Можно по-разному относиться к общественной позиции ушедшего из жизни в марте Валентина Распутина, но отрицать его значительную роль в истории советской литературы шестидесятых-восьмидесятых годов прошлого века невозможно.
Расцвет его творчества приходится на семидесятые годы, когда вышли лучшие его вещи – «Последний срок», «Живи и помни», «Прощание с Матерой». Пластика его прозы, искренность переживания за судьбы России в сочетании с глубокой символикой и философичностью мышления – все это давало ощущение соприкосновенности с русской литературной традицией в самом высоком ее воплощении.
Современному читателю сейчас трудно себе представить, что означал для нас, людей семидесятых годов этот прорыв к правде народной жизни, свойственный писателям и публицистам, которых принято было называть деревенщиками. Из всей этой группы литераторов (Абрамов, Астафьев, Белов, Можаев, Шукшин, Черниченко) Распутин ушел из жизни последним, как бы закрывая определенный этап развития отечественной литературы, этап, требующий осмысления в контексте истории русской культуры.

Углубляясь в прошлое, изумляешься одному странному обстоятельству в отечественной культуре: русская литература столь гуманная и народолюбивая, к тому же всегда претендовавшая на роль главной выразительницы общественных дум и чаяний, стремившаяся с предельной объективностью отразить народную жизнь, вместе с тем крупного, запоминающегося образа человека народа не дала.
Казалось бы, мужик был объектом преклонения и любования интеллигенции. Его быт изучали с социологической глубиной и этнографической точностью, его мудростью и долготерпением восхищались. К чистоте его жизни и здравости суждений припадали как к роднику. Знанием народной жизни гордились как орденом. Но художественного образа, вбирающего в себя характер, противоречия, прошлое и будущее социального слоя, не было.
Пугачев из «Капитанской дочки» заметно идеализированный, хотя и сопровождаемый пушкинским замечанием по поводу русского бунта, бессмысленного и беспощадного…
Платон Каратаев – воплощение христианской дворянской мечты, скорее житийно-утопический, чем реальный образ…
В конце XIX века появился короленковский переводчик Тюлин из рассказа «Река играет». Он лежит на берегу реки, страдая от похмелья, равнодушно наблюдая, как вода уносит его лодку, но в момент опасности преображается, совершает чудеса ловкости и силы с тем, чтобы затем опять впасть в ленивую апатию. По мнению Горького, Тюлин национальный тип, ибо он «позволяет нам понять и Мининых, и всех ему подобных героев на час, всю русскую историю и ее странные перерывы».
Но все это эскизы, приблизительные зарисовки крестьянского народного характера, совершенно не сравнимые по глубине, масштабности, пониманию человеческой природы с портретами Чичикова и Обломова, Пьера Безухова и князя Андрея, Раскольникова и Карамазовых.
Такое выпадение из художественной картины мира, реально и точно рисуемой литературой, очень важного ее объекта, можно, конечно, объяснить способностью творческой интеллигенции ощущать действительность лишь в рамках собственного или близкого ей духовного пространства, в то время как сам народ оставался безгласен. Ведь главными фигурами и других мировых литератур – английской, французской, немецкой – был отнюдь не крестьянин. Но никакая другая литература так не распиналась в своей любви к народу.
Для Диккенса фермер, рабочий – лишь статисты на сцене, где действовали буржуа и аристократы. У него и поползновения нет заглядывать в душу простолюдина, что, мол, и увидишь там кроме заботы о куске хлеба. В России же – в отношении к мужику и надрыв, и молитва, и чувство вины, и попытка поставить его на пьедестал.
Аристократ по рождению и воспитанию Лев Толстой самодовольно, как о главном своем достоинстве заявляет Горькому: «Я больше вас мужик и лучше чувствую по-мужицки». Это звучит весьма демократично, но в литературной жизни какой страны, кроме России, возможен такой самокомплимент, такое заблуждение тем более странное и трогательное, что ни в какой другой из европейских стран не был так велик разрыв между образованным слоем нации и народом.
И дело тут не просто в сословных предрассудках. Российскую дворянскую, а позднее и разночинную интеллигенцию отделяла от народа пропасть в мышлении, которую было невозможно преодолеть на протяжении одного поколения. О причинах такого отрыва культурных верхов нации от ее массы, уходившего своими корнями в послепетровскую историю, говорено немало Ключевским, Бердяевым и другими отечественными мыслителями. Нам же важно отметить лишь одно: реальный, сложный и противоречивый образ мужика на протяжении всего XIX века был как бы окутан плотной и пестрой завесой из религиозно-философских умствований, которым отдали дань почти все крупные русские писатели.
Истинное познание и раскрытие этого образа начинало приходить лишь тогда, когда интеллигенция со всеми ее помыслами и идеалами исчезала в развернувшейся пасти революции. «…Слопала таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка – своего поросенка», – писал Блок 26 мая 1921 года, за два месяца до смерти.
Уже перед самой революцией трезвое реальное видение деревни, этого главного поля народной жизни тех времен, прорывается у Бунина.
После былинного богатыря Захара Воробьева («Захар Воробьев»), святого в своей чистоте и простоте, умирающего старика Аверкия («Худая трава») появляются хищные, жесткие, умные пожилые мужики типа Лукьяна Степанова («Князь во князьях»), коновала Липата («Хороших кровей») и, наконец, вереница необычных в своих вспышках злобы, биении мрачных нервных сил персонажей, несущих в себе бешенство темной души, столь характерное для живущих полвека спустя героев Шукшина.
Бунин, один из самых зорких писателей своего времени, опасливо любуется ими, не понимая, откуда берутся эти сгустки нервной энергии, но прозревая уже ее слепой, все сметающий на своем пути разлив, которому суждено произойти несколько лет спустя.

Рожденный революцией политический строй не только не приблизил русскую литературу к правдивому видению и осмыслению народного характера, а наоборот еще более отдалил ее от этой цели. Советская государственная система, монополизировав все проявления духовной жизни, меньше всего была заинтересована в правдивом отображении народной жизни. Герои «Цемента» и «Гидроцентрали», «Брусков» и «Поднятой целины» воспринимаются скорее как знаки, классовые символы, созданные в соответствии с партийными идеологическими установками, чем как живые характеры. Да и авторы этих романов первых двух десятилетий советской власти – Гладков, Шагинян, Панферов, Шолохов – ставили перед собой задачу отразить пафос социалистического строительства, а отнюдь не реальную действительность.
Разве что шолоховский Мелехов выпадал, выламывался из вереницы героев укрепляющейся литературы социалистического реализма, выделяясь своей естественностью, трагизмом и не¬приятием новой «счастливой» жизни. Однако и этот образ не мог иметь продолжения и развития за пределами революционных лет – невозможно себе представить этого героя «Тихого Дона» в колхозном селе. Его физическое уничтожение закономерно, если не от чекистской пули двадцатых годов, то где-нибудь на уральском лесоповале тридцатых.
Но ведь миллионы людей так же, как и Мелехов, переживших в страданиях и муках революцию и гражданскую войну, обретали себя в советской действительности, как-то приспосабливались к ней, формируя новый мутант русского национального характера.
Как существовали они в те годы, из каких бытовых подробностей складывался их мир, как жил, о чем думал, что ел и пил простой человек – обратитесь с подобными вопросами к литературе тех лет, – рассказы о стройках, классовой борьбе, перековке интеллигентов, прозрении крестьян, будут вам ответом.
Разве что Зощенко был исключением в этом ряду социалистических реалистов. Но в его творчестве
есть необычная черта, ставящая его в совершенно особое положение в российской литера¬туре. Если Короленко показывал нам простого русского человека даже в самых негативных проявлениях его характера с любовью и состраданием, Бунин – с жадным и опасливым интересом, то Зощенко – с холодным, а подчас и презрительным любопытством. Вот, мол, что вышло в результате столетних чаяний лучших национальных умов и сердец. Вот демократия, о которой вы столько говорили. Вот массовый человек, каким он получился после революции. Вот вам увеличительное стекло – склонитесь и понаблюдайте… Словно энтомолог, накалывающий на булавку насекомое, он выставляет на всеобщее обозрение новое невиданное до сей поры существо homo sovetikus.
И в знаменитом послевоенном постановлении ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», предававшем Михаила Зощенко гражданской казни, больше всего удивляет запоздалость этой акции. Как могли пройти мимо творчества писателя рапповские молотобойцы с их натренированным классовым чутьем, как уцелел он в мясорубке тридцать седьмого года?
После публикации того памятного постановления с литературой в стране, казалось, было покончено навсегда. По книжным и журнальным страницам уверенно зашагали герои Бабаевского и Бубеннова, Софронова и Грибачева.
Так что точку отсчета для серьезного разговора об образе рядового советского человека надо после тридцатилетней паузы выбирать новую – шестидесятые годы.
К этому времени в связи с некоторым ослаблением государственного давления на литературу и появлением деревенской прозы, создаваемой людьми, вышедшими из глубин народной жизни, российская читательская публика увидела на страницах журналов и книг реальные крестьянские персонажи. Иван Африканович из повести Василия Белова «Привычное дело», Михаил Пряслин из многотомной эпопеи Федора Абрамова об архангельской деревне, старуха Дарья из «Прощания с Матерой» Валентина Распутина…
И тут необходимо отметить одно принципиально важное явление, характерное для нашей новейшей общественной истории. При том, что в ее котле, разогретом революцией, бесследно исчезали целые слои общества, в гигантском перемешивании классов, сословий, укладов, в смещении многих устоявшихся и, казалось бы, незыблемых нравственных норм и понятий, произошло тем не менее формирование новой русской интеллигенции, обладающей дотоле неведомыми и весьма противоречивыми чертами.
Одним из основных ее свойств стало исчезновение пресловутого барьера между образованным слоем и народом, которой был характерен для поглощенной революцией старой русской интеллигенции.
Если в девятнадцатом веке мы не можем найти ни одного сколько-нибудь заметного русского писателя, вышедшего из крестьянства или мещанства, и несущего в своем творчестве приметы народного мировоззрения, то уже в начале двадцатого появляется Сергей Есенин с его стихийным талантом и чувством национальных крестьянских корней. Отрыв от этих корней, стремительное приобщение к городской культуре приводит к мучительным душевным противоречиям, порождающим пьянство и тягу к самоубийству. Подобное противоречие нес в себе и Твардовский, на долю которого к тому же выпало особое испытание – войти в литературу с восторженной поэмой о коллективизации, в ходе которой был раскулачен и сослан его отец.
Этих поэтов можно считать предшественниками целой плеяды писателей, выросших на селе или на городской окраине, прошедших все положенные рядовому человеку университеты жизни – колхоз, стройку, завод, армию; и вместе с тем усвоивших ценности отечественной культуры в той мере, в какой это вообще было у нас доступно и добившихся в конце концов преуспевания, читательского признания.
Одних из них система, усыновив, развратила и погубила, лишив творческого импульса, возможностей духовного развития. Другие устояли в испытании успехом и продолжают отстаивать свою художественную индивидуальность, право говорить, если не все, то хотя бы часть правды. Но у каждого из них есть знание народной жизни, понимание народного характера и видение его изнутри.
Дистанции, отделявшей автора от героя у таких писателей, как Короленко, Бунин, Зощенко, у деревенщиков шестидесятых годов словно бы и нет. В творчестве этих крестьянских детей, усвоивших русскую литературную традицию, деревня, словно бы обретая самосознание, возможность самонаблюдения, заговорила своим голосом, наблюдая себя изнутри.

Рассказывают: в семидесятые годы Распутин, путешествуя по родной Иркутской области, приехал в Усть-Илимск – город, построенный у Ангарской электростанции. Ему показывали плотину, машинные залы ГЭС, целлюлозный комбинат и другие заводы, сооруженные на дешевой электроэнергии, а потом попросили сделать запись в книге почетных гостей. Распутин долго отказывался, но хозяева настаивали, пришлось покориться, и вот смысл оставленной записи: «Я не обладаю достаточными знаниями, чтобы оценить техническое значение всего увиденного, но я не знаю ни одного человека, который стал бы от этого счастливее».
Легко себе представить, как выглядела живая и печальная человеческая мысль писателя на фоне казенных восторгов, заполнявших гостевую книгу, особенно здесь, на берегу водохранилища, где под водой осталась деревни, драма исчезновения которых столь поэтически показана в его «Прощании с Матерой».
Разумеется, повесть Распутина, как и снятый Элемом Климовым по ее мотивам фильм «Прощание» – не просто об уходе в небытие русской патриархальной деревни. Наполненные многозначительной образной символикой эти произведения несут в себе тему попрания народной души, попрания властью с неизменно присущим ей насилием, цивилизацией, всем тем, что вбирает в себя емкое и сложное понятие «время», на одном полюсе которого – гидростанции и города, твисты, машины, комплексы неполноценности, а на другом – природа, земля, традиция, вереница предков, душевная цельность.
Но разве не о том же противостоянии был фильм другого крупного художника того времени – «Сталкер» Андрея Тарковского. Персонажи этой поразительной для России тех лет сюрреалистической картины живут в мире, стоящем на грани экологической катастрофы. И из такого мира с его лязганьем железа, дымами, грохотом поездов они, ведомые человеком, совмещающем в себе черты религиозного искателя и диссидента, уходят, стремясь обрести себя, в зону. Зона – это тишина и высокие травы, пейзажи, словно подернутые дымкой сна, но – и опасности, подстерегающие на каждом шагу, страшные, изнурительные испытания. Зона – пространство их душ.
«Сталкер» – грустный тягостный фильм, где идеал абстрактен, а действительность мрачна и отвратительна, – тем не менее нес в себе ту же проблему выбора, что и «Прощание», только отображал ее в измерениях не национальных, а общечеловеческих. Зона Тарковского, по которой бредут его герои в поисках таинственной комнаты, где разрешаются все сомнения и осуществляются все желания, – та же распутинская Матера, укрытая водами разлившейся Ангары.

Приход нового времени не изменил трагического мироощущения писателя, не породил в нем надежд на изменение сущности государственного строя, которое могло бы изменить природу общественных явлений.
В опубликованной в 1985 году повести «Пожар», в которой ощутимо прямое публицистическое действие сюжета, горят склады в лесном поселке – горит Россия – и чистый душой, несколько идеализированно изображенный шофер Иван при тушении пожара противостоит приезжим «архаровцам». Повесть читалась, обсуждалась, имела большой общественный резонанс, хотя по своему художественному уровню она, думается, несколько ниже лучших вещей Распутина.
В последней после длительного перерыва крупной литературной работе писателя, опубликованной в 2006 году повести «Дочь Ивана, мать Ивана», жительница маленького сибирского городка из тех, «кто коня на скаку остановит», убивает насильника дочери, убедившись, что его пытаются за взятку избавить от наказания. Сюжет знакомый по фильму Говорухина «Ворошиловский стрелок», с той только разницей, что у Распутина насильник – рыночный торговец-кавказец. Эта повесть прошла незамеченной. Впрочем, к этому времени Распутин – классик, увенчанный всевозможными премиями и наградами – общественный деятель патриотического направления.
Продолжая искать нравственную опору в традиционных ценностях народной души, он идет по пути отрицания либеральных идей, воспринимаемых им как западнические. Это западническое общественное сознание воспринимается им с такой же энергией национального отрицания, какая проявилась в высказывании одного из его единомышленников, для которого Мандельштам всего лишь «жидовский нарост на чистом теле поэзии Тютчева». Но при этом миросозерцание Распутина катастрофично также как и раньше. И в этом своем «все пропало» он по меткому замечанию одного журналиста в поминальные дни смыкается с некоторыми современными художниками и, в частности, с создателем «Левиафана».
Распутин разделяет мироощущение своих героев, пытается быть неотделимым от них и когда они кричат «Крым наш», и когда ностальгически вспоминают Сталина.
«Не лезьте в душу народную, – говорит он в одном из интервью, обращаясь к некой „инославной элите“. – Вот и запах Сталина не могут переносить… И когда наша недалёкая либеральная то ли элита, то ли шарашка, злобно ненавидящая Сталина, требовала, чтобы в юбилейные дни 65-летия Победы и духа Иосифа Виссарионовича нигде не было, не говоря уж о портретах вождя, она добилась этим только того, что и духа, и портретов будет гораздо больше, чем если бы она так нахально не выставляла свои ультиматумы фронтовикам да и всем нам. И правильно: не лезьте в душу народную. Она вам неподвластна. Пора бы это понять».
Пытаясь проанализировать мировоззрение позднего Распутина, я не могу понять только одного: как крестьянский сын, так глубоко и поэтично писавший о селе, может принимать и славословить человека, уничтожившего это село, погубившего миллионы его соотечественников. Вот это остается для меня загадкой.
Национальное сознание проявлялось в словах и делах Распутина по-разному на протяжении его долго литературного и общественного пути. В 1989 году на съезде народных депутатов он предлагал России выйти из состава СССР с тем, чтобы «не делать из русского народа козла отпущения». Но в нынешние времена он принимает и поддерживает и присоединение Крыма, российскую позицию на Украине, демонстрируя имперское мироощущение, стремление к собиранию земель русских. Казалось бы, не расширять и так огромную территорию государства российского, а осваивать вымершие, опустынившие просторы глубинного Нечерноземья, некогда бывшего колыбелью русской нации. Но большинство россиян одобряют действия власти
в ее попытках восстановления Советского Союза одобряют. И Распутин разделял это одобрение. Он часть народа, и он разделял его сегодняшнее миросознание. В этом его ощущение нынешней правды.
Упрекнуть его в консерватизме? Но в русской литературной традиции, продолжателем которой был Распутин, немало писателей – и каких! – (Гоголь, Достоевский…), в адрес которых можно высказать тот же упрек.
Политическая правда нередко расходится с правдой художественной, выраженной в книгах того или иного писателя.
Так что запомним Валентина Распутина по его литературным трудам, которые несомненно останутся в копилке лучших произведений русской литературы.