В скрытом от божьего слуха погребе
Заметки о книге Павла Поляна «Свитки из пепла»
Среди фотографий, иллюстрирующих текст этой книги, есть и такая. Средних лет мужчина с крупным властным лицом держит пухлую ручку и смотрит в глаза двухгодовалой девочки, сидящей на руках у матери. Взгляд его полон нежности, проникновенен и глубок. А рядом – друг и шеф отца ребенка. Он также с умилением смотрит на него. Действующие лица этой трогательной семейной сцены – Гитлер, Геринг, его жена и дочь.
«Ярким осенним днем привели 600 еврейских мальчиков возраста от 12 до 18 лет, одетых в полосатую лагерную одежду, очень легкую и изорванную в клочья. Ботинки или деревянные кломпы. Дети выглядели такими красивыми, такими светлыми, так хорошо сложенными, что они светились сквозь лохмотья. Была вторая половина октября 1944 года. Их вели 25 до зубов вооруженных эсэсовцев. Они поднялись во двор, и начальник коммандо отдал приказ: раздеться во дворе. Дети разглядели дым из труб и быстро сориентировались, что их ведут на смерть. Дико перепугавшись, они начали бегать кругом по двору, туда-сюда, вырывая на себе волосы, не зная, как спастись. Многие разразились страшными рыданиями, поднялся чудовищный стон. Начальник коммандо со своим помощником сильно избивали растерявшихся детей, чтобы они раздевались. У него даже сломалась палка во время удара, он достал вторую и продолжал прорубаться в головы. Сила своего добилась: дети разделись из-за инстинктивного страха смерти. Голышом и босиком они прижались друг к другу, чтобы защититься от ударов… Многие мальчики стремительно подбежали к евреям из зондеркоммандо, упали им на шею, умоляя: „Спасите меня!“. Другие разбежались по большому двору, как бы убегая от смерти…Эсэсовцы преследовали их, догоняли и пороли до тех пор, пока те не покорялись положению, и, наконец, загоняли их внутрь».
Это цитата из рукописи Лейба Лангфуса, члена зондеркоммандо, составленной нацистами из евреев для уборки, сожжения трупов и других вспомогательных операций, связанных с конвейером массового убийства в Освенциме. Рукопись, также как и тексты других зондеров, была закопана в яме с пеплом, найдена после войны и вошла в книгу Павла Поляна «Свитки из пепла». Лангфус был очевидцем этой страшной сцены убийства детей, ибо зондеров заставляли не только убирать и сжигать трупы после газации, но и присутствовать в раздевалке газовой камеры перед отправкой туда людей.
Как можно было выдержать все это, зная, что твои близкие прошли этот путь, и тебе самому вскоре предстоит пройти его, сказать невозможно. Некоторые не выдерживали, бросались в огненную печь крематория, но такие случаи были редки. Лейб Лангфус, религиозный еврей из местечка Маков, у которого недавно погибли в газовой камере жена и маленький сын, выдержал и рассказал об увиденном и пережитом в рукописи, найденной после войны. Он выдержал крики детей, которых загоняли в газовую камеру. И тут я сделаю небольшое личное отступление.
Среди бесчисленных встреч с разными необычными людьми, которые были на моем долгом журналистском веку, не дает покоя одна – сложностью и противоречивостью образа человека, с которым я познакомился в середине 1960-х гг. в редакции журнала «Советише геймланд». Вместе с моим другом Шмуэлем Тененблатом, редактором выходившей в Варшаве еврейской газеты «Фольксштимме», мы пришли в редакцию журнала на Кировской улице в Москве, чтобы побеседовать с руководителем восстания в концлагере Собибор Александром Ароновичем Печерским. Человек он был вроде бы известный, но с несколько приглушенной известностью, да и о самом восстании писали тогда как-то не очень внятно, как бы обходя еврейскую тему. Но сам факт этого беспримерного восстания, единственного по-настоящему удавшегося в нацистских концлагерях, как и то обстоятельство, что его подготовил советский офицер, обойти было нельзя.
Зная редкое мужество Печерского, мы готовились увидеть некие героические черты в его облике. Какие черты? Не знаю. Но должно же быть в том, кто совершил подвиг, нечто выделяющее его среди фигур обыкновенного житейского ряда…
В редакционной комнате сидел пожилой полноватый человек с тихой улыбкой на несколько смущенном лице. Потом я сообразил: ему предстояло беседовать с иностранцем. Шмуэль считался польским журналистом, а Польша тогда была самым веселым и, пожалуй, самым свободным бараком социалистического лагеря.
Но разговор не очень-то получался. Пересказ недавно вышедшей книги о восстании в Собиборе, написанной кем-то в псевдогероической советской манере, нас не интересовал. Впрочем, и наш собеседник отзывался о ней не без некоторой иронии: «Меня там называют политработником. А я и в партии-то не был».
Не помню, что интересовало Шмуэля, но я спросил, как ему живется сейчас, что он поделывает. Оказывается, работает на «Ростсельмаше», в цехе, кажется, диспетчером или еще каким-то мелким служащим.
– О, ко мне очень хорошо относятся на заводе, – как бы предупреждая мой вопрос, сказал Печерский, – и в завкоме, и в парткоме меня уважают. Там хорошие люди. Всё у меня хорошо.
Поговорили о ростовском житье-бытье, о семейных делах. Передо мной сидел добродушный пожилой папаша, охотно рассказывающий о детях, внуках, о соседях, сослуживцах, гордящийся доброжелательностью и уважением со стороны своего окружения.
«А чего бы ты хотел, – спрашивал я себя, – чтобы он выступал с героическими декларациями? Он нормальный немолодой человек, живущий в нормальной советской провинциальной среде. Но что-то же должно быть в нем необычное. Ведь надо же было решиться на такое: перерезать эсэсовцев, завладеть оружием, перебить охрану, уйти из лагеря через минные поля, воевать в партизанском отряде, а потом в штрафбате. У кого еще такая боевая биография?!» Впрочем, про штрафбат я тогда еще не знал.
– Был момент, когда вы решились на восстание? Что послужило импульсом? – спросил я. Он помолчал. Лицо его омрачилось воспоминанием. – Был такой момент. Это когда я услышал крик погибающего ребенка…
Лейб Лангфус тоже должен был участвовать в восстании, вернее в попытке восстания, ибо в результате этой попытки сопротивления был взорван один из крематориев и убиты несколько эсэсовцев. Но Лангфус, будучи одним из руководителей повстанческого движения, принять участия в этой попытке не смог и ушел на смерть, оставив свою последнюю запись: «Сейчас мы идем в Зону… Мы уверены, что они поведут нас на смерть».
Книга состоит из двух частей. Первая – содержит очерки, посвященные Освенциму, количеству жертв, информированности о них стран коалиции, освобождению лагеря. В этой же части показана жизнь зондеркомманды, ее работа и гибель, реконструированы поиски и публикации рукописей, найденных в пепле. Во второй части представлены девять уцелевших и прокомментированных текстов. Это своего рода антология произведений, являющихся центральными и беспримерными документами Холокоста.
Надо было обладать известным мужеством, чтобы взяться за такую работу, ибо погружение в этот мир требует немалых душевных сил. Знаю это по себе, по тем ощущениям, которые испытывал, когда собирал материал и писал книжку о жизни и гибели варшавского гетто, невольно временами отождествляя себя с его героями.
Мне снилось гетто – его звуки, запахи, голоса. Я жил в стылой выморочной пустоте его комнат, в толчее его улиц. Я испытывал тоску и голод, тревогу за близких, переходил от надежды к отчаянию. И непрестанная душевная боль мучала меня. Не было сил писать об этом. Перед каждой главой я снова и снова просматривал документы – фотографии, дневники, отчеты, мемуары. И словно падал в глухую темную бездонную пропасть, где нет ничего кроме душного запаха смерти.
Польский писатель Богдан Войдовский в своей книжке «Хлеб, брошенный мертвым» показывает колонну, идущую на Умшлагплац – место сбора обитателей варшавского гетто перед отправкой их в Треблинку.
– Мама, далеко еще идти?
–Пустите меня. У меня швейцарский паспорт! Господин жандарм, у меня швейцарский паспорт!
–Хаим, ты взял термос с чаем?
–Марширен, марширен!
– Мама, я хочу писать.
– Дорогой мой, мы должны быть вместе. Бела, Регинка… Возьми их за руки.
– У кого есть «свинки»? Быстро на левый тротуар. Быстро.
– Ты взял зонтик, Арон? А если дождь?
– Рыбонька, золотая. Иди, иди. Так надо.
– Марширен, марширен!
– Господин жандарм, дорогой, минуточку. У меня официальный сертификат на выезд в Палестину. Почему же я должен ехать с вами?
– Шма Исроэль, Адонай Элогенум, Адонай эхад! (Слушай Израиль, Господь наш Бог – Бог единый)
– Kто там плачет? Ты, Розочка? Не надо, не надо.
\\
Павел Полян не только опубликовал «свитки из пепла», организовал перевод на русский язык и откоммментировал их, что само по себе было бы уже достойным вкладом в литературу о Холокосте, он осмыслил беспримерное психоэтическое явление, каковым являлось зондерство, раскрыл его психологическую подоплеку, расширив тем самым наше понимание человеческой природы.
Их отбирали сразу же на железнодорожной рампе Освенцима, куда прибывали эшелоны из гетто. Отбирали самых здоровых, молодых и крепких мужчин. Им предстояла работа, от которой стремились избавить лагерную охрану. Они извлекали трупы из газовых камер, сбрасывали их в костры или в печи крематориев, ворошили и хоронили пепел сотен тысяч людей, перемалывали кости, вырывали золотые зубы, отрезали и мыли волосы для последующей их утилизации, то есть всесторонне обслуживали этот конвейер смерти. Эсэсовцам оставалось лишь загонять людей в камеры и вбрасывать туда через специальные отверстия гранулы газа. Все остальное делали евреи. Что они чувствовали?
Яков Габай: «Поначалу было очень больно быть обязанным на все это смотреть. Я не мог даже осознать того, что видели мои глаза – а именно: от человека остается всего лишь какие-то полкилограмма пепла. Мы часто об этом задумывались, но что из этого всего толку? Разве у нас был выбор? Побег был невозможен, потому что мы не знали языка. Я работал и знал, что вот также погибли и мои родители. Что может быть хуже? Но через две, три недели я к этому уже привык. Иногда ночью, присев отдохнуть, я опирался рукой на труп, и мне уже было все равно. Мы работали там как роботы. Я должен бы оставаться сильным, чтобы выжить и иметь возможность все рассказать, что в это аду происходило. Действительность такова, что человек ужаснее зверя. Да, мы были звери. Никаких эмоций. Иногда мы сомневались, а осталось ли в нас еще что-то человеческое?… Мы были не просто роботы, мы были звери. Мы ни о чем не думали»
Конечно же, они не были зверями. Зверь не осознает своего зверства, его поведение органично и естественно для его природы. Зондеры же оставались людьми, но только людьми, пытающимися убить в себе все человеческое, превратить себя в роботы, в которых, тем не менее, вспыхивало нечто человеческое, доставлявшее им невыносимые страдания. Они гнали от себя всякую мысль, чувство, но мысли и чувства приходили снова и снова, оборачиваясь вопросом, что же все-таки делать? Бежать? За все время существования Освенцима было зафиксировано 667 побегов, пишет Полян, из них еврейских – 76, чуть больше десяти процентов. Еврейские побеги были сравнительно редки. Местное польское население охотно помогало польским беглецам, менее охотно – русским. А еврейских, как правило, выдавали немцам или грабили и убивали сами. Так что же оставалось? Восставать, идти на верную смерть, лишь бы почувствовать себя человеком? В конце концов, это и произошло, правда, когда зондеркоммандо практически сама была у порога газовой камеры. Некоторые видели свое предназначение в том, чтобы описать ад, в котором они жили, и оставить это описание потомкам.
«Все мы, кто умирает тут в полярном, ледяном равнодушии народов, – пишет Авром Левите, – забытые миром и жизнью, все же имеем потребность оставить что-то для вечности, если не полноценные документы, то, по крайней мере, обломки того, как мы, живые мертвецы, помнили и чувствовали, думали и говорили. На могилах, где мы лежим, засыпанные заживо, мир танцует дьявольский танец, и наши стоны и крики о помощи затаптывают ногами, когда мы уже задохнемся, нас примутся откапывать; тогда нас уже не будет, только наш пепел, развеянный по семи морям…»
Ему вторит Залман Градовский, автор наиболее объемных записок, откопанных в ямах с человеческим пеплом: «Пусть будущее вынесет нам приговор на основании моих записок и пусть мир увидит в них хотя бы каплю того страшного трагического света смерти, в котором мы жили».
И будущее вынесло им приговор. Павел Полян подробно и глубоко анализирует отношение к зондерам и зондерству в послевоенном мире, назвав одну из глав первой части книжки «Преступники или герои». Их нередко ставили в один ряд с членами юденратов и еврейскими полицаями в гетто, их объявляли коллаборантами высшей пробы, соучастниками массовых убийств своих единоплеменников. Принадлежность к зондеркоммандо была, как каинова печать, и особенно это ощущалось в молодом еврейском государстве, которое, говоря словами автора книжки, испугалось своей предыстории и не захотело, а отчасти не смогло разобраться в страшных страницах недавнего прошлого. Этим ощущением каиновой печати объясняется, повидимому, и то, что некоторые выжившие члены зондеркоммандо избегали давать интервью и встречаться с историками. Над ними висело грехопадение: выжил – значит, виноват.
Точно такое же отношение было к остарабайтерам и военнопленным, отмечает Полян, автор многих научных исследований о судьбах этих людей и в том числе фундаментальной работы «Жертвы двух диктатур». «И как это ты, Абрам, в живых остался?» – спрашивали во время фильтрации следователи СМЕРШа у выживших советских военнопленных-евреев.
В любом случае нацисты преуспели еще в одном: убив шесть миллионов, они вбросили в уцелевшее еврейство ядовитые кристаллы раздора и разбирательства, бытового противостояния и темпераментной вражды.
И в свете этой ситуации тем более важна книжка Поляна, воссоздающая объективную картину содеянного, словно вызвавшая из небытия этих живых мертвецов, окруженных запахом горелого мяса. Что может быть более инфернального, чем их образы, их жизнь, их записки?
В «Докторе Фаустусе» Томаса Манна дьявол объясняет Адриану Леверкюну, что такое ад: «Там все прекращается – не только словесные обозначения, вообще все – это даже главный его признак, существеннейшее свойство и одновременно то, что прежде всего узнает там новоприбывший, чего он поначалу не может постигнуть своими, так сказать, здоровыми чувствами и не желает понять, потому что ему мешает разум или еще какая-нибудь ограниченность понимания, – словом, потому что это невероятно, невероятно до ужаса, хотя по прибытии ему как бы вместо приветствия в самой ясной и убедительной форме сообщают, что „здесь прекращается все“ – всякое милосердие, всякая жалость, всякая снисходительность, всякое подобие респекта к недоверчивому заклинанию: “Вы не можете, не можете так поступить с душой“. Увы, так поступают, так делают, не давая отчета слову, в глубоком, звуконепроницаемом, скрытом от божьего слуха погребе – в вечности».
В этом представлении об аде – трагический опыт человека, воспитанного в гуманитарно-либеральной традиции девятнадцатого века и познавшего тоталитаризм века двадцатого.
«Вы не можете так поступить…» Отчего же, можем. Можем уничтожать народ, сжигать детей, хлестать по щекам стариков. И не нужно слов, слова тут ни к чему. Мы «в скрытом от божьего слуха погребе». Ад – это конец всему, это непреклонность, безысходность, четкость фашизма, как системы.
Вот на какие мысли наводит книга «Свитки из пепла».