Михаил Румер (Персональный сайт)

Кто-то сказал, что журналистика это занятие, позволяющее удовлетворять свое любопытство за казенный счет. Я предаюсь этому занятию более полувека. Около сорока лет – в России и пятнадцать лет – в Германии. И какие только сферы общественного существования не приходилось исследовать за минувшие десятилетия – экономику советской промышленности и сельское бытие во всех его измерениях, культуру и иудаизм. Все это проходило через мою жизнь, оставляя в ней ощутимые следы, и по сей день бросая то в глухое российское село, то в израильский кибуц, на премьерные показы международного кинофестиваля или на синагогальную литургию. Этот пестрый и странный мир отразился в журналистском дневнике, отдельные фрагменты которого я осмелюсь предложить вниманию читателей «Времени и места»

В жаркие июльские дни, когда и земля, и люди по всей России изнемогали от неслыханной засухи, умер Юрий Дмитриевич Черниченко, один из самых острых и ярких публицистов последних десятилетий советской власти. Его называли великим раздражителем, ибо аграрные очерки, публиковавшиеся им в толстых журналах, его телевизионный «Сельский час» вызывали отчетливое неприятие Системы и ее сторонников.
Я называл его «начальником цеха», ибо считал его лидером отряда сельских публицистов, к которому принадлежал и сам. И на книжке очерков, которую он же доброжелательно отрецензировал для «Советского писателя», так и надписал – «начальнику цеха от одного из его работников».
В некрологические черниченковские дни Анатолий Стреляный, ныне обозреватель Радио «Свобода», а тогда один из наиболее ярких представителей того же цеха, вспомнил, как, узнав от Юрия Дмитриевича о смерти Брежнева, приехал к нему и застал там небольшую кампанию близких им по духу журналистов.
«И что мы начали делать после первой или второй рюмки? – рассказывает Стреляный. – Юра Черниченко взял свою толстую тетрадь, он каждый день ее заполнял, это огромные, толстые тетради, у него, наверное, целая комната ими забита, и стал записывать прогнозы на будущее каждого из нас, кто как видит будущее. Потому что 25 лет брежневщины позади, как корова языком слизала. Мы, конечно, не сомневались, что советская власть будет вечно, но какие-то варианты каждый предсказывал: вправо повернем, влево, к демократии, к фашизму и т. д. Сначала я их всех выслушал и сказал: „Ребята, не будет ни того, ни другого, ни третьего, ни пятого варианта, а будет неведомая нам, причудливая мешанина реформ, полуреформ, переворотов, черт знает чего!“».
Все мы тогда занимались прогнозами. Помню, как в середине 80-х гг. в Москве, в редакции журнала «Октябрь», собралась небольшая группа литераторов. В редакцию приехал консультант ЦК КПСС Владимир Федорович Башмачников, чью статью на сельские темы журнал только что опубликовал. И разговор шел о будущем российского сельского хозяйства в случае демократических перемен в стране.
Будущее это казалось нам тогда ясным и прямым, как взлетная полоса аэродрома. Конечно, землю – крестьянам. Но не жить же им парцеллярным (парцелла – мелкий земельный участок, термин тогда модный, заимствованный у Маркса) хозяйством. Дальше они сами будут добровольно объединяться по функциональному технологическому принципу – сбытовые, снабженческие, кредитные кооперативы.
Не нами это придумано, мировой опыт имеется, европейские фермеры все кооперацией повязаны. Значит, не колхозы, а сеть сельскохозяйственных кооперативов цивилизованных фермеров.
Я впоследствии не раз вспоминал этот разговор, приезжая в первой половине 90-х гг. в так называемые «свои», то есть много лет наблюдаемые мною районы и примеряя к увиденному ту вымечтанную мерку.
– Ты что, больной? – говорили старые знакомцы. – Ну какой нормальный крестьянин полезет в это фермерство? Разве что юрод какой ради идеи или кто-нибудь из местного начальства, чтобы по дешевке огрести кредиты да на себя технику перевести. Посмотри, что с первыми-то произошло, кто поверил этой мечте. Как бились и мыкались они, продавая последнее из нажитого, как обворовывали их, жгли и материли, как выгоняло начальство из кабинетов, как горбились они круглосуточно, а потом всё по ветру шло. Когда никакой закон не действует, а только власть беспардонная, когда деньги скачут как сумасшедшие и кредит тебе если и дадут, то под заоблачные проценты, когда кругом злоба и зависть, какое тебе фермерство? Умный-то крестьянин понимает: сиди себе тихо на своем приусадебном участке, который всегда прокормит, уворовывай остатки колхозного добра и жди лучших времен.

Весной 1991 года, когда советской власти оставалось жить полгода, те же мысли, что воодушевляли нас в том редакционном разговоре, повторяли на своем съезде делегаты только что созданной Черниченко крестьянской партии. Если убрать экономические подпорки государства, утверждали они, – дотации на мясо, молоко, то слабые колхозы просто развалятся. А сильные должны стать кооперативами свободных земледельцев. Это были голоса зарождающегося российского фермерства.
Зал съезда партии украшал трехцветный российский флаг. И лозунг – желтые буквы на зеленой ткани: «За свободный труд на свободной земле». Среди делегатов нередко встречались костистые, худые люди с легкой сумасшедшинкой в глазах. Некое юродство было в их манере поведения. И думалось, что только человек, мягко говоря, нестандартного мышления, а вернее сказать, сельский диссидент пойдет нынче в фермеры. Это ж лбом стену прошибать. О том, какова эта стена говорили с трибуны. Делегат от Липецкой области, бывший сельский учитель, а ныне пчеловод рассказывал, как пытался он у себя на селе собрать ячейку крестьянской партии. В какое бешенство приходили местные начальники. Закрывали двери красного уголка, гнали из кузни на улицу, грозили, усовещевали, чтоб отказались от такого невиданного в России дела.
Черниченко, слушая такие речи, накалялся гневом. В новые времена он стал народным депутатом последнего союзного парламента, а затем – сенатором, членом Верхней палаты первого российского парламента. Партия – крестьянская, фермерская – его любимое детище и оружие в борьбе с председательским корпусом, который он годами защищал и пером и телекамерой. А теперь, объединившись в аграрную партию, этот корпус стал главным охранителем старых порядков на селе и противником фермерского движения.

Свою борьбу за новую деревню, против «агрогулага» (термин именно им запущенный в обиход) Черниченко вел с присущим ему общественным темпераментом и с парламентской трибуны, и с журнально-газетных страниц, превращая каждый этап этой борьбы в яркое театральное действо. Стоило чувашскому председателю Айсину, разгневанному разговорами о необходимости передать крестьянам землю, прислать депутату Черниченко телеграмму с предложением выделить ему землю – посмотрим, мол, что ты, городской писака, с ней будешь делать, как публицист разразился в популярнейшем тогда журнале «Огонек» очерком «Красный остров».
Это был один из последних его очерков из череды тех, что так звонко отзывались в российской читающей публике. «Ржаной хлеб», «Русская пшеница», «Про картошку», «Комбайн косит и молотит» – все эти его произведения словно нож в масло вонзались в толщу общественной мысли, показывая, какая драма идей, драма народной жизни заключена в современном селе.
На той же ниве, каждый своими художественными средствами, со своим видением мира, трудились и другие писатели, начиная с того, с чьим именем связано возрождение жанра деревенского очерка – с Валентина Овечкина. Это его «Районные будни», публиковавшиеся в первой половине 50-х гг. прошлого века, были первой, еще робкой попыткой правдивого разговора о деревенском житье-бытье. А потом последовали знаменитые «Рычаги» Александра Яшина, «Живой» Бориса Можаева, очерки Бориса Екимова, Анатолия Стреляного, Анатолия Иващенко… Они публиковались с преодолением цековских цензурных заслонов, и каждая такая публикация была гражданским поступком, политическим деянием.
Но вот наступили 90-е гг., деревня переживала период распада колхозов, разрыва устоявшихся хозяйственных и социальных связей, а крестьянин получил личную и экономическую свободу, с которой он не знал, что делать. Процессы на селе идут мучительные, если не сказать трагические, а сельский публицист молчит и сам его жанр как-то вдруг исчезает со страниц как журнальных, так и книжных. И ведь никаких тебе препон – ни ЦК, ни ЧК не ограничивает свободу творчества, свободу анализа: пиши – не хочу. Так нет – молчание, словно бы не только перья исчезли, но и сам материк сельский, где обитает около трети населения российского, вымер. И молчание это продолжалось и в 90-е, и в нулевые годы.

Почему же нынешнее поколение публицистов обходит сельскую тему? Как-то в редакции журнала «Дружба народов», где я публикую очерки по материалам поездок в «свои» глубинные сельские районы, я посетовал на известного рода творческое одиночество. В те же 80-е гг. я ощущал себя в среде единомышленников – журналистов и литераторов, основательно изучающих деревню, систематически пишущих о ней и имеющих обратную связь. Иногда журналы и издательства устраивали встречи с читателями, которые давали незабываемое ощущение контакта с аудиторией. Сейчас же чувствуешь себя в изоляции, словно бы делаешь дело не особенно нужное – писатель пописывает, читатель почитывает.
В ответ мне было высказано соображение, что о прежних временах вспоминать бессмысленно. Тогда и журнал, и издательство, и Союз писателей могли отправить литератора в хорошо оплачиваемую командировку, а потом еще и заплатить очень недурной гонорар, на который можно было жить. Нынче же журнал беден, денег на командировку у него нет, книжному издательству эта тема, как правило, не интересна, прежде всего по экономическим соображениям. Вот и тянется журналистская молодежь к гламурному журналу или хорошо оплачиваемой газете, которые тебе тему закажут иной раз не без «желтизны», но, во всяком случае, скорее завлекающую читателя, чем «Хождение по руинам», как назвал статью о моих очерках последних лет журнал «Журналист», имея в виду руины сельского хозяйства.
Это мы, старики можем себе позволить за свой счет отправиться в «свой» район, пожить там у знакомого крестьянина, поковыряться в местных бедах, выискивая их истоки, сопоставляя «вчера» и «сегодня», а потом месяц сидеть над литературным очерком, за который тебе заплатят, по нынешним меркам, гроши. Ты беден, журнал твой беден, но зато оба вы свободны думать и писать всё, что считаете нужным.
Получается, что причиной исчезновения сельского очерка является отсутствие общественного запроса. Был бы спрос – было бы и предложение. Но почему исчез этот запрос? Почему интеллигент 70–80-х гг. взахлеб читал на страницах толстых журналов очерки, подчас набитые цифровыми выкладками и агротехническими тонкостями, передавая их из рук в руки и обсуждая во время кухонных застолий, а сейчас воротит нос от такого очерка, даже если он изредка и появится в журнале. Ответов на этот вопрос может быть несколько. И, прежде всего, такой: сейчас иное отношение к литературе, она перестала быть формой действия, методом возбуждения общественного сознания. Есть роман – для одних Маринина, для других Пелевин, Улицкая, которые отвечают интеллектуальным, эстетическим запросам или потребности в занимательном чтиве, есть Интернет, который дает массив информации. Наконец, есть телевидение. Литература как форма действия не нужна. Как форма познания действительности – пожалуй.
Есть и другой вариант ответа на наш вопрос. Ослаблен интерес к столь далекой от горожанина сфере жизни, как село. Оно предстает, с одной стороны, живописной картинкой за стеклом автомобиля, а с другой – черной бездной, где доживают свой век те, кто не смогли или не успели уйти в нормальную городскую жизнь. Оно как адский котел, приоткрыв крышку которого прекраснодушный наблюдатель спешит закрыть ее, ощутив испарения вымирания, пьянства, нищеты. «Я часто езжу по России, – восклицает иногда с телеэкрана депутат Госдумы или иной общественный деятель, – если б вы знали, что представляет собой современная российская деревня, какой это ужас!»
Но если пренебречь подобными восклицаниями, то приходится констатировать, что корневая патриархальная связь с деревней, присущая российскому городу еще лет тридцать назад, из поколения в поколение ослабевает и становится эфемерной для родившегося в городе обитателя современной компьютерной цивилизации, усвоившего психологию дачника. Рожденный от человека, который много лет брал отпуск для того, чтобы вскопать огород у матери в деревне и запасти ей сена для коровы, он мечтает о пригородном коттедже в тенистом саду и иномарке, на которой можно за полчаса добраться до офиса. Его отец ощущал свою связь с селом не только через родительское подворье, которое подкармливало его домашними харчами, но и у прилавка магазина или рынка, который худо-бедно, но как-то пополнялся колхозной продукцией. Теперь же осознается другая связь – между проданной нефтью (цена на нее волнует даже домохозяйку) и импортными мясными и молочными продуктами. Что там на селе – это уже из области политической риторики, прилавки, что бы ни было, полны. Ну а то, что поголовье скота в стране дошло до небывало низкого уровня, что идет массовая люмпенизация крестьянства, сопровождаемая повальным пьянством, что в условиях безработицы сельскую семью спасает лишь личное подсобное хозяйство, – так кого это волнует?

Где-то в начале 90-х Виталий Алексеевич Коротич, который тогда преподавал в Бостонском университете, попросил меня проконсультировать своего коллегу – американского профессора, писавшего книгу о сельском хозяйстве России. При этом уже к тому времени бывший редактор «Огонька», с которым я проработал несколько лет, пояснил мне, что в Штатах нет сельской публицистики в нашем понимании этого слова – литературности, политического темперамента, сочетания экономического анализа и социального мышления – всего того, что идет в России от народнической традиции Глеба Успенского. Там исследованиями сельской жизни занимаются не писатели, а ученые, университетские профессора. Собственно, и у нас село было объектом исследований не только литераторов, но и экономистов, социологов, историков. Но, во-первых, каждый из них изучал этот объект с позиций своей науки, а во-вторых, был ограничен идеологическим диктатом партии, непреложными марксистскими догмами, вызывающими недоумение у всякого объективно мыслящего ученого.
Надо сказать, что к этому времени в Москве с легкой руки профессора Манчестерского университета, ученого с международным именем Теодора Шанина уже начала формироваться новая для России наука –
крестьяноведение. В содружестве с историком Виктором Петровичем Даниловым, социологом Татьяной Ивановной Заславской британский социолог привлек к этой комплексной дисциплине немалый отряд специалистов. В середине 90-х гг. начала работать Московская высшая школа социальных и экономических наук, так называемая «Шанинка», а при ней центр крестьяноведения и сельских реформ, стали проводиться полевые исследования, проходить научные конференции и семинары, выходить ученые записки Центра, издаваться работы классиков мирового крестьяноведения – Джеймса Скотта и самого Шанина, книги интереснейшего исследователя современной русской деревни Татьяны Григорьевны Нефедовой… Словом, научная жизнь бурлила, вызывая ироническое замечание одного из участников этого процесса: «Село умирает, а наука о селе цветет, как никогда».
Но это именно наука, которая делается учеными на деньги различных фондов и университетов, зачастую зарубежных. И когда я снимаю с полки книжку Нефедовой «Неизвестное сельское хозяйство, или Зачем нужна корова?», которая являет собой образец сельской публицистики, и вижу, что она написана в соавторстве с Джудит Пэллот, а рядом с грифом Российского академического института географии, где работает Нефедова, стоит гриф Оксфордского университета, я понимаю, что деньги на это фундаментальное исследование, на поездки по России, на социологические опросы нашлись, скорее всего, у Оксфорда, а не у нищего института географии.
А попробуйте открыть сборники «Крестьяноведение», издаваемые «Шанинкой» и набитые глубокими аналитическими работами. В конце вы найдете рецензии на новые книги о российском селе самой разной проблематики – социологической, исторической, экономической. Там наряду с русскими именами авторов – американские, японские, английские фамилии. Это, конечно, хорошо, что российское крестьяноведение, едва родившись, вошло в мировую науку. Но нельзя не отметить и другое: западные ученые находят средства на исследования о нашем селе, а российские часто пользуемся западными грантами.
Книжка Нефедовой имеет тираж 600 экземпляров, сборник «Крестьяноведение» – 500. Для научного труда, для ученых записок – так и положено. Возьмите монографии по физике, химии, геологии – такие же тиражи. Но ведь в этих монографиях трактуются проблемы, касающиеся узкого круга специалистов. А здесь? Другая книжка Нефедовой называется «Сельская Россия на перепутье». Открыв наудачу пятый сборник «Крестьяноведения», натыкаюсь на заголовки статей: «Одинокие фермеры», «Сельские „миры“ России». «Новые инвесторы в аграрной сфере». Да в прежние времена статьи и книжки с такими названиями издавались бы тиражами в десятки, сотни тысяч экземпляров и раскупались бы, как издавались, раскупались и обсуждались статьи и книжки Черниченко. А теперь эта тематика становится достоянием академической науки, объектом потребления нескольких сотен специалистов.

И снова тот же вопрос, который можно счесть риторическим: что же происходит? нет запроса? есть общественная уверенность в том, что нефть прокормит? Но ведь речь идет не только о колбасе. Вымирание села, заброс пашни, опустынивание целых районов ведет к деградации национального расселения. Без сельской формы расселения нация становится ущербной. И недаром даже Израиль, государство, в значительной степени созданное иммигрантами-горожанами, активно реализовывал идею кибуцев – сельских поселений. Сионистские идеологи при этом преследовали не только цели продовольственной безопасности. Они понимали: надо, чтобы земли были освоены, чтобы люди жили не только в городах, только тогда национальное существование полноценно. Но это Израиль с его крохотной территорией, а что же говорить о России, занимающей около 13% земной суши и производящей на ней чуть более 2,5% общемирового валового продукта? Может быть, освоение своей территории и является национальной задачей? И сельская публицистика в решении этой задачи может служить своего рода набатным колоколом. Но он замер, этот колокол, перестал звонить, обозначая тем самым не столько время наше – сколько безвременье.

Фотография из советской газеты начала 80-х гг. За столом президиума некоего собрания – рядок немолодых людей с печально напряженными лицами, два из которых известны всей стране – это Элина Быстрицкая и Аркадий Райкин. Между ними пожилой человек в генеральском мундире с двумя звездами на погонах. Идет пресс-конференция представителей еврейской общественности, предшествующая созданию Антисионистского комитета, во главе которого встанет генерал Драгунский.

Израильский врач-репатриант Иона Деген, рассказывает в своей автобиографической книжке с многозначительным названием «Из дома рабства» о том, как он, 20-летний лейтенант-танкист, находившийся в августе 1945 г. в резервном полку, стремился при сопротивлении высокого военного начальства демобилизоваться, с тем чтобы иметь возможность поступить в медицинский институт. Он приходит за советом к своему комбату, полковнику, дважды Герою Советского Союза Давиду Драгунскому.
«Гвардии полковник, молча долго смотрел на меня, потом вдруг сказал на идиш:
– Антлейф, ингелэ (убегай, мой мальчик).
Значение слов мне, конечно, было понятно. Не понимал я только их
смысла. Комбат заметил это и рассказал мне о том, как его еврейское
происхождение мешало ему в детстве и после, даже и сейчас. Рассказал, что все его товарищи – не евреи, даже значительно менее способные и не дважды Герои – уже генералы, а он всё еще полковник.
– Антлейф, ингелэ, нечего тебе, еврею, делать в армии… Если ты будешь хорошим врачом, у тебя появится хоть какая-то независимость. Может быть, это и будет защитой от антисемитизма. А вспомнишь мое слово – он будет с каждым годом страшнее».
Напомню: разговор происходит летом 1945-го, только что кончилась война, где главным лозунгом, главной целью побежденной стороны было уничтожение еврейства. И вот победитель в этой войне, ее герой, 35-летний еврей, у которого в Холокосте погибла вся родня, говорит другому победителю, двадцатилетнему еврею о том, что антисемитизм в их стране будет всё страшнее, и с отеческой теплотой советует ему на идише, этом языке их предков, бежать из армии-победительницы. Театр абсурда? Нет, реальная российская действительность 40-х гг. прошлого века.

У этих двух людей – общее боевое прошлое. Младший – семнадцатилетним мальчишкой, не окончив школы, ухитрился попасть на фронт, пройти через все мыслимые и немыслимые испытания, воевал в разведке, командовал танковым взводом, ротой, поучил прозвище Счастливчик, так как выживал там, где погибали все, был изранен, увешан наградами, дважды был представлен к званию Героя Советского Союза, но получил отказ из-за еврейского происхождения; обладая явным поэтическим даром, в том военном аду писал стихи, одно из которых впоследствии Евгений Евтушенко назвал лучшим стихотворением о войне. Не могу не привести его:

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.

Это написано в декабре 1944 года. Вот такое у него было видение и ощущение войны.
Старший же, будучи лучшим комбригом знаменитой танковой армии Рыбалко, получил две геройских звезды. Одну – за форсирование Вислы и создание Сандомирского плацдарма, на котором он вел упорные бои, сам возглавляя танковые атаки. А другую – за форсирование берлинского канала Тельтов и соединение с частями Второй танковой армии генерала Кривошеина (тоже еврея, между прочим), что привело к рассечению немецкого гарнизона и падению Берлина. Затем был стремительный бросок бригады на Прагу и ее освобождение.
Драгунский славился не только личной храбростью, но и поразительной изобретательностью, находчивостью в боевых условиях. Еще перед войной он, будучи командиром танковой роты на Дальнем Востоке, догадался превратить свой танк в амфибию и, загерметизировав все отверстия, провел его под водой через бурную реку. А на Висле комбриг, не дожидаясь задержавшихся в пути средств переправы, форсировал реку на наспех сколоченных из бревен и досок плотах, благодаря чему, собственно, и был захвачен Сандомирский плацдарм.
Откуда у этого сына портного из украинского местечка было такое уменье воевать, такое презрение к опасности, такой порыв вернуться на поле боя, заставлявший его, тяжело раненного, досрочно выписываться из госпиталя и устремляться в свою бригаду, сказать трудно. Но то была его война, где в пламени Холокоста погибли более 70 его родственников, в том числе отец, мать, две сестры, где на фронте пали два его брата. И парад Победы на Красной площади, в котором он участвовал, был его личным парадом.
Но парад кончился, и начались послевоенные будни, в которых ему постоянно приходилось помнить о своем еврействе, медленно карабкаясь по лестнице должностей и званий, служить на окраинах империи – в Сибири, в Закавказье. Генерал-майора ему дали в 1949-м по окончании Академии Генштаба. Потом он командовал дивизией, армией. В конце 60-х уже в звании генерал-лейтенанта стал начальником Высших офицерских курсов «Выстрел». Он понимал: за карьерный рост приходится расплачиваться созданным ему реноме послушного еврея. Его использовали для демонстрации отсутствия антисемитизма в стране, посылали на всевозможные международные конференции, где он говорил о дружбе народов, царящей в Советском Союзе, осуждал сионизм, «израильскую военщину» в духе героя знаменитой песни Галича, но, когда такие пропозиции звучали из уст боевого генерала-еврея, героя войны, это считалось хорошим козырем в пропагандисткой игре. Расплачивались же с ним за послушание звездами на погонах, в конце концов он стал генерал-полковником.
У его младшего собеседника, которому Драгунский после войны дал совет убегать из армии, жизнь складывалась по-другому. Он стал не просто врачом, а блестящим, известным врачом, хирургом-ортопедом, которому даже антисемитские эскапады его начальников не помешали сделать карьеру, стать доктором медицинских наук. В 77-м он, тем не менее, бежал «из дома рабства», в котором оставался его бывший командир, уехал в Израиль и там тоже получил признание и известность как замечательный врач и писатель.
Оттуда Деген следил за тем, что происходило в стране, где он родился, воевал и прожил полвека. Когда по телевидению показали знаменитую пресс-конференцию, о которой шла речь в начале этой статьи, он писал: «Драгунского трудно было узнать. Нет, не потому, что он постарел. И тогда, в 1945 году, мне, двадцатилетнему лейтенанту, он казался почти стариком. Всё относительно. Нет. Тогда он был человеком, героем, личностью… Сейчас это была жалкая марионетка в компании марионеток. Сейчас его окунули в дерьмо по самые уши, а он радовался запоздавшему на 20 лет очередному воинскому званию. В этот вечер навсегда перестал существовать для меня комбриг Драгунский. В этот вечер я окончательно понял, что военное и гражданское мужество – величины несравнимые».

Вскоре после этой конференции генерала вызвали в отдел пропаганды ЦК КПСС: «Есть мнение – назначить вас председателем создаваемого Антисионистского комитета…»
Вот как он рассказывал пять лет спустя своему биографу об этом разговоре в ЦК: «Ни в каком самом скоротечном бою мне не нужно было так быстро принимать решение. Ведь слова „есть мнение“ тогда означали решение Политбюро… Отказаться – можно попасть и в лагерь, согласиться – не все поймут, но будут средства. Наряду с неясной еще борьбой с сионизмом, можно будет оказывать помощь нуждающимся евреям… Я согласился».
Господи, какой жалкий лепет, какое безнравственное смещение понятий. В бою-то он мгновенно принимал решение, рискуя жизнью и своей, и своих подчиненных. Здесь же… Ну какой там лагерь, это ж 83-й год, никакой лагерь ему не угрожал в случае отказа. В крайнем случае убрали бы его с командования курсами «Выстрел», пришлось бы уйти на пенсию, которая и так ему «светила» вскорости, на 74-м году жизни. Вот предшественник его по руководству этими курсами, генерал Яков Григорьевич Крейзер, который в 1953 г. во время «дела врачей» в том же цековском кабинете наотрез отказался подписать так называемое «Письмо представителей еврейской общественности», требующее смертной казни для арестованных врачей-евреев, вот он рисковал, да еще как, головой рисковал, в лагерную пыль могли стереть, времена-то были сталинские. Да пронесло, и девять лет спустя еще генералом армии сделали. А у Драгунского риск был разве должностью, с которой и так вскорости по возрасту уходить пришлось бы. Согласился. Да как истово служил, бил в бубен, утверждал, что антисемитизма в Советском Союзе нет, обличал сионизм, глубокомысленно рассуждал о его родстве с нацизмом и так вжился в роль, что, когда в перестроечные времена решено было закрыть его комитет и передать помещение Московскому еврейскому культурно-просветительскому обществу, генерал обличал и это общество, называя его «организацией сионистского толка».
Умер Давид Абрамович в 1992 г., и уже после смерти, в том же году «награда догнала героя»: правительство Палестины в изгнании наградило его посмертно своим высшим знаком отличия и выделило пенсию его родным. А за десять лет перед тем у убитого на ливанской войне террориста было найдено удостоверение, подтверждающее, что подготовку он получил на высших офицерских курсах «Выстрел», и подпись рядом с печатью: генерал-полковник Драгунский.
Судьба Давида Драгунского заставляет задуматься о многом. И не только о разнице между героизмом на войне и гражданским мужеством. Я пытаюсь вообразить, что происходило в душе человека, восемь десятков лет прожившего в стране, которую он так доблестно защищал и которая заставила его говорить неправду о государстве, созданном как национальный дом его единоплеменников. Потерять семью в пламени Холокоста, разожженного тоталитарным режимом, объявившего евреев врагами человечества, подлежащими уничтожению, всю жизнь страдать от антисемитизма другого тоталитарного режима и верно прислуживать ему, извращая очевидную национальную истину, – как это всё совмещалось в одном человеке? Как совмещалось в одной душе героизм и рабство, высокое военное мужество и гражданский сервилизм? Здесь какая-то загадка, унесенная в могилу генералом.
Не мне, человеку, долгие годы проработавшему в советской журналистике, упрекать кого-либо в союзе с дьяволом тоталитаризма. Трудно было удержаться от компромисса. Но во всём же есть мера. А в общественной деятельности генерала Драгунского она была превзойдена.
История российская, как, впрочем, и любого другого государства, не только во внешних событиях – правлениях, войнах, социальных конфликтах, но и в душах людей, по которым тоталитарный режим проходит тяжелым колесом, раздавливая слабые.
Разделяю горечь, которую вызвала у Ионы Дегена политическая деятельность его командира, его отчаянное непонимание того, что произошло в его характере.

В заключение к истории двух танкистов – героев Второй мировой войны – хочу присовокупить третью, героем которой стал человек, годящийся Драгунскому во внуки, а Дегену в сыновья, совершивший свой подвиг на другой войне, которую называют Войной Судного дня.
Как известно, она началась с внезапной атаки египетских и сирийских войск в праздничный день – Йом-Кипур – 6 октября 1973 г. Этот праздник двадцатилетний лейтенант-танкист Цви Грингольд встречал дома с семьей, в родном кибуце. Как только в два часа по всей стране взвыли сирены, возвестившие о начале войны, он отправился в свою танковую бригаду на Голанские высоты, где сирийцы бросили на прорыв укреплений 1400 танков против 170 израильских. Если бы оборона была прорвана до подхода резервов, то через несколько часов арабские танки были бы на улицах Тель-Авива и Хайфы.
Лейтенанту было приказано собрать экипажи из уцелевших в первых боях танкистов и на двух боевых машинах выйти навстречу противнику.
В девять вечера Грингольд повел в бой свои две машины, вскоре подбил один сирийский танк, сам получил повреждения, пересел на другую машину, занял позицию на холме, уничтожил еще три вражеских танка и отправился на поиски противника.
В 23.30 он обнаружил ни много ни мало 30 сирийских танков, с которыми ввязался в бой. Приборов ночного видения у израильтян тогда еще не было, и приходилось для эффективного ведения огня максимально сближаться с противником. Лейтенант открывал огонь с дистанции 20 м, после каждого выстрела меняя месторасположение. Противник, видимо, предположив после уничтожения нескольких его танков, что ему противостоит целое соединение, и не решаясь продолжать бой в темноте, отступил.
В час ночи Цвика (так его впоследствии стал называть весь Израиль) примкнул к группе из десяти прибывших танков резерва, но вскоре эта группа была уничтожена. Грингольду удалось спастись из своей горящей машины, но он получил ожоги лица и рук. Однако он снова переходит в другой танк и продолжает бой.
Утром Цвика примыкает к еще одной прорвавшейся резервной группе и уничтожает еще 12 вражеских танков. К тому времени, когда его – раненого и обожженного – отправили в больницу Цфата, на его счету было 30 подбитых танков.
Через полгода Грингольд уволился из армии, но в октябре 1974 г. вернулся еще на год на сверхсрочную службу, по окончании которой остался в резерве. Сейчас он живет в родном кибуце Лохамей ха-геттаот и работает, по одной версии, механиком, а по другой – одним из руководителей принадлежащего кибуцу завода соевых заменителей мяса.
Он живет в своей стране, где его подвиг оценен по заслугам, и не испытывает никакого противоречия между боевым прошлым и гражданской позицией. Свой человек в своей стране.
Вот и весь рассказ о трех танкистах в контексте истории XX века.

Все путешествия по Палестине начинались с Яффо, или Яффы, где находился порт столь древний, что в соответствии с легендой сын Ноя Яфет построил его аж сразу после Потопа, назвав своим именем. Правда, есть и другая версия названия – от ивритского «йофи», что означает «красота». Но как бы там ни было, именно здесь высаживались крестоносцы, а столетия спустя – Наполеон со своей армией, сюда приходили корабли с паломниками, здесь начинал Иван Бунин свое путешествие, столь красочно описанное в книге «Тень птицы».
Путь Бунина, как и других путешественников, лежал из Яффы на Кинерет, или, как тогда его называли, Тивериадское озеро, и далее в Иудею, в Иерусалим, Иудейскую пустыню, к Мертвому морю. Это был классический маршрут, которому следовали и мы – группа журналистов русскоязычных изданий Германии, приглашенные министерством туризма Израиля в кратковременное путешествие по стране. Только воротами в современный Израиль у нас была не Яффа, а аэропорт имени Бен-Гуриона – большой, суперсовременный, с бесконечными эскалаторами, переходами, с огромным бюстом того, чье имя он носит, – высокий лоб с залысинами, венец волос.
– А кто такой Бен-Гурион? – спросил один из моих товарищей по путешествию, редактор евангелической газеты, видимо, не отягощенный знанием истории страны, куда он приехал. Я молчал, вспомнив вдруг, как много лет назад на наших разноплеменных языковых курсах преподавательница, видимо, решив оживить занятие, поставила на обсуждение вопрос, муссировавшийся тогда в печати, – выносить ли Ленина из мавзолея? Выходцы из постсоветского пространства, которых было большинство в классе, громогласно и ожесточенно спорили: выносить – не выносить, пока некий молодой курд не спросил: «А кто такой, собственно говоря, этот Ленин и почему его надо откуда-то выносить?»
Припомнив эту историю, я ответил своему спутнику, снисходя к его советскому прошлому:
– Бен-Гурион – это основатель и первый премьер государства Израиль, эдакий сионистский Ленин.
– Ну а свой Маркс здесь есть? – в тон этому разговору спросил он.
– Есть. Его портрет висит в каждом местном учреждении. Его звали Теодор Герцль. И борода у него не хуже, чем у Маркса. Так что две великих революции прошлого века – сионистская, в результате которой был создан Израиль, и интернационал-социалистическая, породившая советское государство, где мы с тобой родились, – проходили под сенью двух огромных еврейских бород.

Основатель сионизма был на Святой земле лишь один раз, в 1898 году, и она произвела на него удручающее впечатление. Жара, грязь, нищета. Убогие хижины рабочих, где люди спали на нарах. Пыльные дороги, безлюдная сельская местность. В Иерусалиме его впечатлил вид на город с разрушенной башни Давида. Но у Стены плача, писал Герцль в своем дневнике, «процветает отвратительное убогое нищенство», и вообще весь Старый город показался ему ужасающе грязным. Правда, некоторые эпизоды поездки вызывали у сентиментального журналиста умиление. В Реховоте перед ним гарцевали на конях молодые поселенцы, или колонисты, как тогда говорили, напомнившие ему ковбоев американского дикого Запада. «У меня на глазах выступили слезы, – записал он в дневнике. – Удивительно, какая метаморфоза может произойти с молодыми продавцами брюк».
Палестина и в самом деле представляла собой забытую Богом и людьми окраину умирающей Турецкой империи. Библейские войны, антиримские восстания, Крестовые походы, духовное творчество, рождавшее великие религии – всё ушло в прошлое, в миф. Оставалось сонное дыхание Востока, безлюдная нищая земля, усеянная знаменитыми развалинами.
Впрочем, Герцль не был бы великим утопистом, если бы не позволил себе помечтать о том, что он сделал бы с Иерусалимом. «Я бы приказал… построить квартиры для рабочих за пределами города, – пишет он в своем дневнике, – вычистил бы и уничтожил рассадники антисанитарии – всё, кроме священных развалин, сжег бы, а базары перенес бы куда-нибудь в другое место. А затем, по возможности сохраняя древний архитектурный стиль, можно было бы воздвигнуть вокруг святилищ комфортабельный вентилируемый город с канализацией».
Менее чем через год после возвращения из Палестины он набрасывал план утопического романа «Древняя новь», где мечта о новой сионистской Палестине разливалась в полную силу. Израильский публицист Марьян Беленький, уже в наше время анализируя роман, подвел итог тому, что сбылось из описанного в нем, правда, 80 лет спустя после описанного там времени.
Герцлевская утопия оказалась реальной, и подавляющее большинство его предсказаний сбылось. Он писал о том, что евреи со всего мира прибывают в Палестину, что там созданы цивилизованные сельскохозяйственные поселения, проведена тотальная электрификация страны, идет импорт овощей и фруктов в Европу благодаря интенсификации сельского хозяйства, осушению болот и орошению пустыни, открыт свободный доступ к святым местам всех религий, осваиваются природные богатства Мертвого моря, возрожден и развивается Иерусалим как столица страны, Хайфа стала крупным городом и международным портом. Все эти мечтания сбылись, стали реальностью. Ну а что не сбылось? Герцль полагал, что местное мусульманское население будет благословлять приход евреев в Палестину и жить в мире и дружбе с евреями…

Едем из Яффы в Иерусалим. Весной 1948 года, во время Войны за независимость, это была дорога жизни, связывающая осажденный город с приморской равниной, откуда шли колонны машин с продуктами питания, медикаментами, оружием. Освобождение этой дороги стало первой крупной операцией Хаганы. И, словно память о той войне, стоят вдоль дороги остатки машин, сохраняемые, подкрашиваемые каждый год в День независимости как символ той борьбы, символ противостояния, которое называют палестино-израильским конфликтом. По поводу этого конфликта Папа Римский сказал, что у этой проблемы есть два решения – реальное и фантастическое. Реальное – если Бог вмешается, а фантастическое – если люди сумеют договориться.
Дорога эта – словно ось, на разных концах которой два главных города страны. Но если одному из них – Иерусалиму – три с половиной тысячи лет, то другой – Тель-Авив – возник всего лишь сто лет назад. Его биография исчисляется с той самой весны 1909 года, когда 66 еврейских семей решили покинуть Яффо с его кривыми узкими улочками и турецкими башнями и мечетями и основать по соседству современный город будущего, который они назвали «Холм весны» – Тель-Авив.
Город разрастался, вытягивался вдоль Средиземного моря, застраивался в соответствии с духом времени, с модной в 20-е гг. архитектурной философией стиля баухаус, предусматривающего функциональный дизайн, отказ от всяких излишеств, от традиций «буржуазной» архитектуры. Железобетонный каркас здания (тогда это было новинкой), широкие фасады,
открытые просторные балконы, плоские крыши, которые можно было использовать в качестве соляриев – таковы дома, которыми застроен центр Тель-Авива, так называемый Белый город, признанный ЮНЕСКО объектом охраняемого мирового наследия. Но нет ничего более далекого от всего музейного, застывшего, чем этот современный город с его небоскребами, бульварами, уличной толчеей, разноцветными рекламными огнями ресторанов, баров и дискотек, открытых всю ночь, его молодым шумом и весельем.
Нам представили стройную девушку и сказали, что это специалист по ночной жизни Тель-Авива (такая вот экскурсоводческая специализация), и она готова показать тем из нас, кто пожелает, эту ночную жизнь. Те, кто помоложе, отправились с ней. А утром один из моих молодых спутников сказал в автобусе, позевывая и ухмыляясь: «Вот уж не думал, что евреи так весело живут». «А вы думали, что они только и умеют, что молиться и воевать?» – ответил ему кто-то.

Выезжаем из Тель-Авива через Рамат-Ган, где расположена алмазная биржа. Говорят, что сделки здесь завершаются рукопожатием и словами «Шолом увраха» – «Мир и благословение». Обработка алмазов наряду с сельским хозяйством и хай-теком – высокими технологиями – главные отрасли Израиля.
Автобус из Тель-Авива в Иерусалим идет по Яффской дороге чуть больше часа. Когда-то паломники проходили этот путь за три дня. Кто пешком, кто на ослах, мулах, верблюдах, лошадях, обычно с караваном и в сопровождении вооруженной охраны.
По пути приходилось платить двойной налог: один официальный – в казну султана, другой – собирал главарь разбойничьей банды. Со временем дорогу расширили, и уже в 60-е гг. позапрошлого века по ней везли гигантские колокола для православной церкви. Их поместили в огромные деревянные колоды, которые 150 русских паломниц катили до Иерусалима. Один из этих колоколов и сегодня украшает колокольню Елеонского монастыря на Масличной горе, а под звон других – собирается на молитву в Рождественский собор христианская община Вифлеема. По этой же дороге из Яффского порта в Иерусалим доставили на верблюдах ковчег для священных книг синагоги Хурва.
Проезжаем Рамле – единственный город, который мусульмане построили за 1300 лет своего владычества. Когда-то здесь была первая ночевка паломников на их трехдневном пути. Чуть левее – Лод, бесконечно древний, еще в ханаанские времена существовавший. Здесь родился святой Георгий Победоносец, и в греческом храме – его мощи, привлекающие христианских паломников. Далее коричневатая ухоженная земля долины, откуда открывается дорога на Иерусалим. Это здесь пророчествовал библейский Иезекииль: «Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом, и поставил меня среди поля, и оно было полно костей». И далее – картина оживления костей. Сколько толкований вызывало это видение, этот вдохновенный ветхозаветный текст и в иудейской, и в христианской традиции. И вот она лежит перед нами, эта долина, где столько боев было, столько крови пролито. Те, кто побеждали здесь, владели Иерусалимом. Это здесь сражался Иисус Навин, завоевывая Ханаан, здесь молил Бога остановить солнце. И недаром Бунин начинает свой рассказ об Иудее словами: «В мире нет страны с более тяжелым и кровавым прошлым, чем Иудея…»
Еще один древний город – Кирьят-Йеарим – место последней перед Иерусалимом стоянки Ковчега завета по возвращении его из филистимского пленения. Сейчас этот небольшой город, по заверению нашего экскурсовода, дает образец совместной жизни иудеев, христиан и мусульман. Все общаются, ходят друг к другу в гости. Как поется в старой советской песне, «Давай никогда не ссориться…». Дай-то Бог.

Но вот и въезд в Иерусалим. И сразу же современность вторгается в наше видение великого древнего города. На склоне Масличной горы, вдоль террас-уступов которой проходит автотрасса, по которой мы едем, на мраморных плитах – надписи на русском, иврите, арабском и английском – «Сады Сахарова». Здесь 20 лет назад по предложению Натана Щаранского и тогдашнего мэра города Тэдди Коллека был разбит миниатюрный парк в честь Андрея Дмитриевича.
Как поэтично сказал царь Давид, обращаясь к Богу: «На дланях Твоих я начертал этот город». Словно на дланях Бога, строит библейский царь свой город, и горы вокруг, как пальцы, защищают его. Построенный из белого камня Иудейских гор, он раскинулся на дланях Господних со всеми своими святыми местами, храмами и синагогами, правительственными зданиями и музеями. Проезжаем через правительственный квартал. Высший суд справедливости, скромная трехэтажная резиденция премьер-министра. Кнессет. Говорят, первое после образования государства время парламент снимал помещение, но потом семья Ротшильдов дала деньги, и построили это здание с плоской крышей. Храм книги, где в специальной капсуле хранятся бесценные сокровища – Кумранские рукописи. Дом президента. А вот около какого-то правительственного здания – постоянно действующая демонстрация в защиту Гилада Шалита – палатки, люди с портретом плененного солдата.
В Старый город входим через Новые ворота. Здесь четыре квартала – еврейский, армянский, мусульманский и христианский. Между ними нет перегородок, но все знают, кто где живет.
К храму Гроба Господня идем через мусульманский квартал. Запах сандалового дерева стоит в узких улочках восточного базара. Молодые арабы сонно сидят у ворот лавок.
В храме три главных места – Голгофа, камень миропомазания и гробница, где Иисус был похоронен и где он воскрес. Наши женщины надели платки и шарфы, стали серьезнее, печальнее, ставят свечи. В толпе туристов и паломников, заполняющей все святые места, идем на Гологофу по крутой извилистой лестнице, истертой миллионами ног. Молодой священник размахивает кадильницей, запах ладана, мерцание фотоаппаратов и мобильников.
Стена плача. Что делает камни святыней той или иной религии? Вот этот квадрат площади под ультрамариновым иерусалимским небом, эти тесаные блоки, представляющие собой часть подпорной стены вокруг Храмовой горы, уцелевшей после разрушения Второго храма две тысячи лет назад… Почему здесь всегда стоят люди, прислонив ладони к теплым камням, закрыв глаза в молитвенном уединении? Да и сам я, каждый раз бывая здесь, ощущаю святую намоленность этого места.
Можно говорить о его значении в иудейском религиозно-национальном сознании, о его истории, простирающейся от римских запретов входить евреям в родной город и разрешения византийцев раз в году, в День разрушения Храма, оплакивать здесь свою судьбу – до июньского дня 1967 года, когда в ходе Шестидневной войны отряд израильских парашютистов прорвался к Стене и главный военный раввин звуком шофара возвестил о его освобождении. Много чего можно сказать об этом месте, но лучше всего побывать там, увидеть и ощутить его атмосферу.
По данным Министерства туризма Израиля, опубликованным несколько лет тому назад, Стена плача – самое посещаемое в стране место. В 2003 г. здесь побывало 53% иностранных туристов. На втором месте по популярности – Еврейский квартал Старого города (41%). За ними следует Старый Яффо (27%), Масличная гора (23%), храм Гроба Господня (21%), Виа Долороза (19%).

С нынешним министром туризма, Стасом Мисежниковым, мы встретились во время нашего пребывания на Мертвом море. Он приехал к нам в Эйн-Бокек – главную здравницу этого района – сорокалетний, красивый, вальяжный мужик, в тринадцатилетнем возрасте уехавший вместе с родителями из Москвы и сделавший в Израиле стремительную политическую карьеру, причисляя себя к «политикам нового поколения и новой волны». Общаться нам с ним оказалось легко, учитывая его свободный и довольно богатый русский язык.
Мне всегда было интересен антураж отношений между собой этих «русских» политиков Израиля, которых в нынешнем правительстве Израиля немало – и кишиневец Авигдор Либерман, и ленинградка Софа Ландвер, и москвичи Юлий Эдельштейн, Стас Мисежников, держащие самые разные министерские портфели – и иностранных дел, и абсорбции, и информации и диаспоры, и, наконец, туризма. Все они репатриировались в разном возрасте, пройдя немалый жизненный и политический путь в своем новом отечестве, но, наверняка, многое в ментальности, восприятии мира осталось от старого. Они принадлежат к разным партиям, подчас конкурируют друг с другом, но всё же… Я как-то спросил у Марины Солодкиной, депутата Кнессета, в прошлом заместителя министра абсорбции: «А как вы общаетесь с русскими коллегами? По-русски?» – «Конечно, по-русски». – «А как?» – «Да очень просто. Юлик, если ты поддержишь проект моего закона, я поддержу твой проект…» Нормальная кооперация двух москвичей.
Но вернемся к нашему министру туризма. Разговор с ним открывал многое.
– Такого туристического бума, как в 2010 г., в Израиле никогда не было, – рассказывал Мисежников. – В 2008 г. было три миллиона туристов. В 2010-м ожидаем где-то 3,3–3,5 (разговор происходил в ноябре. – М.Р.-З.). Это совершенно потрясающий всплеск, если учесть, что 2009 год был годом экономического кризиса для всех. Если так пойдет, то в 2011 году мы выйдем на 4 миллиона. А поскольку уже сейчас в вашей гостинице, как и в соседних, нет ни одного свободного места, то у нас будут проблемы с размещением людей. Поэтому 2011 год определен как год быстрого строительства гостиниц не только в Тель-Авиве, Иерусалиме, на Мертвом море, в Эйлате, но и по всему Израилю. Для этого предстоит преодолеть разные бюрократические препоны. Ведь 95% земли принадлежит в стране Главному земельному управлению, и распределена она по кускам – здесь можно строить квартиры на продажу, здесь создавать промышленные зоны… После многих лет борьбы мы определили, наконец, земли, предназначенные для туристических объектов. Это значит, что, встречаясь с зарубежными инвесторами и предлагая им вкладывать средства в израильский туризм, мы можем им сказать: «Ребята, у нас наконец-то есть земли, которые у вас никто не отберет». Более того, я хочу сделать наше министерство единственной инстанцией, в которое придется обращаться этому инвестору, не бегая по инстанциям, а получая у нас весь объем услуг.
Конечно, нам непросто конкурировать, скажем, с Турцией, которая может размещать места отдыха на каждом свободном участке побережья. Мы же страна маленькая и земли у нас мало, да и рабочая сила дорогая, ведь у нас действует закон о минимальной оплате труда, у нас работник сферы курортного обслуживания получает 1000 долларов. Соответственно, и цена проживания в гостинице выше, чем в Турции или Египте. В чем же наша особенность, что привлекает к нам туристов со всего мира? Мы отличаемся нашей историей, нашей древней культурой, тем, что это святая страна для трех религий и для множества конфессий. По большому счету, в мире нет ни одного человека – религиозный он или нерелигиозный, – который не хотел бы раз в жизни пройти по Иерусалиму, прикоснуться руками к историческим камням, пройти с Библией по местам, о которых всё написано. Иерусалим – это главный бренд Израиля. Есть и другие особенности. В нашей маленькой стране – семь климатических зон. В один и тот же день в январе-феврале вы можете в Эйлате загорать, а через семь часов на машине прибыть на гору Хермон на севере страны и совершать там лыжные переходы. Израиль – это единственное место, где есть четыре моря, где есть пустынные экстремальные виды туризма, горы, лес, святые воды Иордана, Кинерет, Мертвое море – самое низкое место на земном шаре. К тому же это страна новых репатриантов из 150 стран – здесь потрясающие рестораны на любой вкус, винные погребки, самые разнообразные развлечения.
Здесь мне придется прервать поэму об Израиле в исполнении министра туризма и перейти к собственным ощущениям, оставленным путешествием по стране.

Мертвое море – эта огромная чаша зеленоватой или серой, в зависимости от светоносности дня, воды – лежит среди гор. Их коричневые морщинистые склоны разрезаны глубокими оврагами (вади), на дне которых – каменистые русла высохших потоков, устремляющихся к морю, называвшемуся по-разному: в Библии – Степным, в Талмуде – Содомским, а в нынешние времена – Мертвым.
Сейчас на скалистых, выжженных солнцем его берегах стоят многоэтажные современные отели, где живут в надежде на исцеление от разных болезней купальщики в этой горько-соленой воде. Но в прошлый свой приезд сюда я остановился не Эйн-Бокек, где мы в ноябре жили пару дней с группой моих спутников, а в гостевом домике приморского кибуца Эйн-Геди. Кроме плантаций финиковых пальм, манго, базилика и завода минеральной воды, он имеет еще курортный комплекс с пляжем, сероводородными источниками и грязями. В сущности, это небольшой санаторий, куда весь год съезжается разноязычная публика.
И вот лежу в пляжном шезлонге, закрыв глаза, отдаваясь солнечному теплу, шелесту небольших волн, накатывающих на берег. В синей дымке виден другой берег Мертвого моря. Тринадцать километров зеленоватой водной глади отделяют его от нашего пляжа. Там горы Моава, Иордания. Если посмотреть на карту, то никаких условных знаков поселений на другом берегу не обнаружишь. Да и вообще, что там, на той стороне? Чем живет это Хашимитское королевство, так же как и Палестина, попавшее в 20-е гг. прошлого века под британский мандат, получившее независимость отнюдь не при таких драматических обстоятельствах, как Израиль, и ныне считающееся одним из самых бедных государств в арабском мире? Я представляю себе, как веет на том берегу тот же, что и здесь, сухой ветер, как величественно плывут по пустыне верблюды, и бедуины пасут библейские стада коз и овец. Там другой мир, другая цивилизация. И неразрешимым кажется вопрошание: ну почему, почему две соседние средиземноморские страны с одинаковым климатом, землями, одинаковыми исходными условиями столь по-разному живут? Одна, практически не имея промышленности, а в сельском хозяйстве используя всего 10% пашни, не может прокормить себя, завозит продовольствие, живет на доходы от туризма, безвозмездные ссуды богатых нефтью арабских соседей да на денежные поступления работающих за рубежом иорданцев. Другая, обладая высокоразвитой промышленностью, индустрией высоких технологий, не просто кормит себя, но и экспортирует на полтора миллиарда долларов аграрной продукции. В одной – всё то же сонное дыхание Востока, которое было сто лет назад и в Палестине в ее доизраильский период, в другой – современная активная жизнь, наполненная, пожалуй, даже чрезмерным кипением политических страстей.
Ответы на эти вопросы завели бы нас далеко. Поэтому ограничимся их постановкой под занавес нашего путешествия по стране, которую недаром зовут Святой землей.