Михаил Румер (Персональный сайт)

Герои этой невыдуманной истории – авторы двух книг, одна из которых послужила формированию национального самосознания многих тысяч людей и способствовала их отъезду на историческую родину.

Каждую ночь меня будил крик муэдзина, наполнявший своими гортанными переливами прохладу остывающего после жаркого дня Восточного Иерусалима. И в мой некрепкий старческий сон входило видение одинокого человека, который, обратив лицо в сторону Мекки и держась за мочки уха большим и указательным пальцами (говорят, для лучшей вибрации голоса) бросает с галереи минарета в ночную тьму свой символ веры и призыв к молитве – Аллаху акбар, Ашхаду ал-ля Илляха.., так что моему уху слышится сплошная вокализа – алля-илля…
И со сна не понимаешь – где я, как попал сюда? В Москве летней ночью будили пьяные крики обитателей сквера, расположенного под окнами квартиры. В Берлине утро начиналось с перезвона колоколов из под готического шпиля соседней кирхи. А здесь в Восточном Иерусалиме – крик муэдзина, призывающего правоверных к намазу. Все-таки поразителен этот мультикультурный мир с пластами различных цивилизаций, с мгновенными перелетами нет, не на самолете, а словно бы на машине времени! Как затерялся в нем наш русско-еврейский материк с его трагическим прошлым и неясным будущим.
В одну из таких бессонных муэдзинных ночей, я, роясь в библиотеке хозяина дома, наткнулся на довольно толстую книгу с загадочным названием «Четвертое измерение», представляющую собой автобиографическое жизнеописание сионистского диссидента Авраама Шифрина. Кое что я о нем слышал, так как в начале семидесятых годов работал в одной газете с его дочкой. Знал, что он отсидел срок за шпионаж в пользу Америки, что потом был организатором сионистской работы в Одессе, что его выпустили-таки в Израиль, где он проводил различные акции в защиту советских евреев, занимался помощью отказникам. Но, прочитав, проглотив в один присест в ту ночь его книгу, я понял, что мои представления об этом человеке, как и все, что я слышал о нем – лишь бледная тень реальности – жгучей, полной страстей и невероятных приключений действительности, наполнявшей его жизнь.

Он был романтик и авантюрист, ибо только романтическое мироощущение могло заставить его в отмщение за гибель отца, стертого в лагерную пыль, бросить вызов системе и ввязаться в авантюру реального, невыдуманного лубянскими следователями шпионажа.
Кто только не проходил в тридцатые-сороковые годы по знаменитой 58-й статье, включавшей в себя и шпионаж. Около четырех миллионов человек были осуждены по ней за три десятилетия – с 21-го по 53-й годы. Я в своем детстве, пришедшемся на военные и послевоенные времена, вообще не верил в реальность существования шпионов, такое большое количество друзей и знакомых нашей семьи проходило по этой статье.
Доходило до курьезов. Помнится как в эпоху «позднего реабилитанса», когда дом отца, отгремевшего 16 лет по лагерям и ссылкам, был полон бывших зэков, кто-то спросил тихого пожилого еврея, скромно сидевшего в шумной застольной компании, в чем его обвиняли. И он представился: «Я шпион Ватикана». Все присутствующие с пониманием кивнули, не удивившись фантазии следователя.
Но наш герой, боевой офицер с орденами и ранениями, полученными в штрафбате, будучи в послевоенные годы главным юрисконсультом министерства вооружения и имея доступ к секретной информации о советском оружии, нашел способ передачи ее американцам да так, что они и представления не имели, от кого ее получали. Его вычислили по донесениям советского агента, сидевшего в ЦРУ. Когда его привезли на Лубянку, на него сбегалась посмотреть вся бериевская верхушка – ведь это был настоящий неподдельный американский агент. Его ждала пуля, но тут пуля нашла тех, кто его допрашивали в роскошных кабинетах, началась послебериевская чистка лубянского аппарата. И отбыв недолгое время в камере смертников, Шифрин отправился в лагерь с 25-летним сроком, из которого он просидел десять.
Большую часть книжки представляют собой лагерные мемуары, со всеми сюжетами этого невозможного существования, ставшего бытом миллионов людей. Ледяные могилы карцеров и лагерных спецтюрем, войны уголовников, террор охраны, Тайшет, Потьма – через все это он прошел хотя и с последовавшим физическим увечьем (после тяжелой болезни сосудов была ампутированная обмороженная нога), но не только без нравственных потерь, а даже укрепив, развив себя как личность. Он знал, за что сидел, знал, кто его враги и кто – друзья, отыскивая единоверцев, организуя еврейские сообщества, сплоченные сионистской идеей, обмениваясь «левыми» книгами, полученными со свободы.
Одну из таких книг, переплетенную для конспирации в обложку от рассказов Марка Твена, ему передал на хранение товарищ, уходивший в следственный изолятор. Шифрин знал английский, на котором был написан этот роман, и прочитав первые страницы, удивился, зачем надо переплетать такую скучную и малоталантливую вещь? Но по мере развития действия, в которое включались израильтяне – организаторы подпольной иммиграции в Палестину, читать становилось все интереснее. Закрыв же последнюю страницу, Авраам испытал душевное потрясение, не связанное с художественными достоинствами этой книги, и принял решение перевести ее на русский и распространить перевод в лагере и за его пределами.

Здесь мне придется сделать отступление от этой лагерной саги и ввести в сюжет новое действующее лицо из совсем другого мира. У этого второго нашего героя немало общего с первым. Он одного возраста с Шифриным – оба самого убойного военного поколения – 1923-24 годы. Оба принадлежали к еврейскому племени, наконец, оба прошли через Вторую мировую войну. Только воевали на разных театрах военных действий: один на российско-европейском, а другой – на тихоокеанском. Да и жили после войны также совсем по-разному. Когда Шифрин в 53-м году сидел в камере смертников Лубянской тюрьмы, Леон Юрис издавал свой первый роман «Боевой клич», написанный на основе его военного опыта. За долгую писательскую жизнь он написал немало романов, но главной его книгой, переведенной на 50 языков, изданной общим тиражом в семь миллионов и принесшей ему мировую славу, стал роман «Эксодус» («Исход»).
В этом романе есть и события войны за независимость, и драматический эпизод противостояния корабля с детьми-иммигрантами и английских властей, и линия любви американской медсестры и офицера Хаганы, но, в конечном счете, это беллетризированная история создания еврейского государства. Она написана в 1958 г., но, несмотря на бешеную популярность в западном мире, в советской печати до самой перестроечной поры ни малейшего упоминания об этой книге не было. В мордовский лагерь она каким-то чудом попала в 1963 г., когда в советском мире о ней никто ничего не знал, так что попытка перевода ее в обстановке лагеря да еще с прицелом на распространение за его пределами было авантюрой. Но такие авантюры – в характере Шифрина.

А теперь представьте себе барак, обыкновенный лагерный барак, куда люди приходят вечером после работы на деревообделочном заводе, многоярусные нары, в верхний угол которых забился сорокалетний зэк в такой же, как у всех здесь полосатой одежде, и лихорадочно пишет что-то в тетрадку, иногда листая словарь. А около барака стоят «на стреме» несколько его товарищей, охраняющих этот труд. Устав писать, он диктует текст кому-нибудь из помощников. Так что работает целая группа, и открой лагерный кум их работу – всем им не миновать дополнительного срока за организацию «подпольной сионистской группы и распространение сионистской литературы». Кое кто из друзей нашего переводчика именно по такому обвинению и мотает свой срок. Но больше всех рискует сам Шифрин, между тем ему осталось до конца срока всего полгода.
Время идет, кипа тетрадок растет, главная проблема теперь как прятать их во время лагерных шмонов. И на какие только ухищрения не пускались. Однажды даже, обернув тетрадки в целлофан, заложили их в специально пришитые к старому одеялу карманы, намочив его и повесив сушиться на веревку. Сколько ни протыкали вохровцы щупами землю, сколько не простукивали стены в поисках тайников в особом предпраздничном рвении (Первомай на носу, не дай бог что учудят эти зловредные зэки), а на висящее на веревке мокрое одеяло внимания не обратили.
Много еще всяких треволнений и приключений было связано с этой рукописью. Сначала уговаривали одного вольнонаемного мужика, едущего в Москву, захватить ее с собой и передать по условленному адресу, а потом уж сам Шифрин, освободившись и оказавшись под колпаком у КГБ, вез ее с собой в Каргандинскую ссылку, а там перепечатывал («Эрика берет четыре копии», – пел Галич) и передавал эти копии в Москву, Ригу, Киев и Ленинград… Так и пошла книжка по дорогам самиздата уже в сотнях экземплярах, ходя по рукам, будоража людей, пробуждая их национальное самосознание.
Еще там, в мордовском лагере, когда рукопись читалась по листочку по мере перевода, Шифрина как-то ночью разбудил его товарищ, вывел из барака, неожиданно обнял и поцеловал, сказав: «Спасибо. Ко мне вернулось сознание нации. Я снова еврей. И сделал это „Эксодус“».

Так что же это все-таки за книга? В художественном отношении она беспомощна. Когда читаешь ее глазами сколько-нибудь взыскательного человека, воспитанного на русской классике, понимаешь, как схематичны образы героев, мелодраматичен сюжет, к тому же выполненный подчас журналистской скороговоркой, как проступают в повествовании черты примитивного бестселлера. Но ведь повторю: семимиллионный совокупный тираж, перевод на пятьдесят языков. Критика только руками разводила, Напомним: книга вышла, когда законодателями вкусов были Фолкнер, Хемингуэй, Сэлинджер. А тут..
Один влиятельный американский критик писал: «Надо сознаться, что даже тот американский читатель, что все эти годы стойко отказывался читать „Исход“, может сегодня сесть с книгой в руках не очень поздно вечером и… встанет лишь тогда, когда под утро перевернет последнюю страницу». Заметьте, это говорится в Америке, где, конечно, всякое бывало по части ксенофобии и антисемитизма особенно в двадцатые-тридцатые годы при всем демократизме того общества. Но ведома ли была там чугунная лапа советской государственной юдофобии, убивавшей всякое естественное национальное чувство? И в шестидесятые, семидесятые – с одной стороны трамвайное бытовое, и потому откровенное: «Ну, не могу я их видеть, Что хочешь делай – не могу и все!» – с другой – изощренное, вслух не высказываемое на этажах власти – процентные нормы, карандашное право. В газетах же, на телеэкранах – румяный казенный интернационализм.
Надо было во всем этом жить, все это пережить, что бы в один прекрасный момент ощутить в душе первый импульс, словно первое шевеление ребенка в утробе матери – первый толчок национального чувства. И как замирает в волнении мать, ощущая этот толчок, так плачет бывалый зэк на плече у переводчика «Исхода» от возвращенного сознания нации. Прошибла и меня слеза в давнем 69-м году, когда я дочитал до того момента, когда корабль с прошедшими Холокост, голодающими детьми был отпущен в Палестину. Помню и тот самиздатский экземпляр, дошедший через десятые руки – грубый небрежный картонный переплет, слепые тесно перепечатанные машинописные строки…. Но действовало это чтение словно бомба, взорвавшая национальное чувство, обострившее его до предела.
Сначала это чувство интимное, личное, вынашиваемое, тайное. В тебе кипит пена слов, образов, мыслей, пугающих и одновременно прельщающих новизной. Ты перебираешь камни этих мыслей, обкатываешь их волнами ощущений, воспоминаний, крохами знаний. Ты приглядываешься к людям, ищешь свое, отталкиваешь чужое, острее чувствуешь и свое и чужое, ты напряжен, сосредоточен, словно вслушиваешься, вглядываешься в мир. Однажды ты встречаешь старого друга, которого не видел много лет и с которым как будто бы утратил внутреннюю связь. Ты говоришь с ним, по привычке прощупывая его (всех людей ты словно прощупываешь), и вдруг по отдельным словам, недомолвкам начинаешь понимать: он болен тем же. Ты еще боишься раскрыться, но понимаешь: он такой же, как ты. Потом ты находишь другого, третьего и начинаешь сознавать, что ты не один, что те же толчки мыслей и чувств испытывают сотни, тысячи людей, что ты часть огромного общественного процесса, идущего с ускорением, охватывающего все большие массы людей.
Юрис называл свой роман «библией еврейского диссидентского движения в России». И он имел для этого все основания, ибо столько, сколько эта книжка сделала для пробуждения национального самосознания не сделал никто и ничто. В немалой степени именно этот роман породил массовое движение, которое привело к отъезду сотен тысяч советских евреев в Израиль, к формированию «золотого» русского миллиона, который стал столь внушительной моральной и творческой силой в мультикультурном еврейском государстве.

Пытаясь докопаться до истинных глубинных причин такого воздействия этого сочинения на души людей, я вспоминаю аналогичные и. казалось бы, разные произведения – «Еврейское государство» Теодора Герцля, «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, «Что делать?» Чернышевского. Почему я их ставлю в один ряд? Да потому что они также как и «Исход» стали запальной искрой массовых движений, войн и революций.
Что такое «Еврейское государство» – типичная социальная фантастика, в которой высказываются весьма сомнительные для того времени утопические идеи. Герцль считал, что еврейский вопрос надо решать не путем ассимиляции или эмиграции из одной страны в другую, а созданием независимого еврейского гоcударства. Все должно быть согласовано с великими державами, а сам исход евреев в свое государство должен проходить в соответствии с международными гарантиями и со специальной Хартией, признающей право на поселение. Средства на осуществление проекта предстоит получить от еврейских банкиров, и только в случае их отказа можно обратиться с призывом к широким народным массам.
С подобными проектами выступали в XIX веке и другие мыслители, а вернее, мечтатели. Среди них достаточно назвать имя немецкого социалиста Мозеса Гесса, автора книги «Рим и Иерусалим» и одесского врача Леона Пинскера, автора брошюры «Автоэмансипация». Эти книги были и написаны лучше, и звучали уж не менее убедительно, чем «Еврейское государство». Но им суждена была совсем иная судьба, чем книжке Герцля, ставшей библией сионизма, его «коммунистическим манифестом». Почему? Да потому что автор «Еврейского государства» был не столько писателем, сколько деятелем.
Между выходом его книжки и Первым конгрессом сионистов прошло всего полтора года. Что надо было сделать этому парижскому фельетонисту, не умевшему ни читать, ни писать по-еврейски, плохо знавшему еврейскую историю и жившему вне еврейской общественной жизни, для того, чтобы за полтора года создать Всемирную сионистскую организацию, существующую и активно действующую до сих пор и ставшую инструментом осуществления сионисткой революции и создания государства Израиль?
Ну, а «Хижина дяди Тома» – этот написанный провинциальной учительницей сентиментальный роман, проходящий сейчас по разряду детской литературы, как и сочинения Купера и Майн-Рида, создаваемые для взрослых, а потом ставшие любимых чтением подростков. Добрый дядя Том, злой плантатор Легри, добросердечный «молодой хозяин Джордж», страдания рабов… Написанная в 1852 г., за пять лет до войны Севера и Юга, эта книга мгновенно разошлась огромным тиражом и потом переиздавалась сотни раз, пробуждая северян к борьбе против рабства. И не случайно президент Авраам Линкольн скажет при встрече с писательницей: «Вот маленькая леди, которая начала такую большую войну!»
Причем надо сказать, что американская литература была в то время отнюдь не бесплодна. За год до «Хижины дяди Тома» вышел великий роман Германа Мелвилла «Моби Дик» полный глубоких религиозно-философских смыслов, который до сих будоражит воображение мировой читающей публики.
Но он в то время остался почти незамеченным и был оценен по достоинству лишь значительно позже, а книга Бичер-Стоу раскупалась в сотнях тысяч экземплярах, потому что появилась в нужное время в нужном месте и звала к действию.
Наконец, самый близкий нам пример – «Что делать?». Как известно Чернышевский писал этот роман, находясь в заключении в Петропавловской крепости, что ему дозволялось, также как и дозволено было цензуре разрешить его публикацию в некрасовском «Современнике» по одной любопытной причине. Считалось, что роман представляет собой «нечто в высшей степени антихудожественное». Такое произведение должно было уронить авторитет вождя революционно-демократической интеллигенции и вызвать насмешки. И подобное мнение не лишено было основания.
Набоков с высоты своего отточенного литературного мастерства с иронией отмечает наивность и явную стилистическую безграмотность в некоторых сценах «Что делать?». Он приводит мнение Герцена, также полагавшего, что «гнусно написано, хотя с другой стороны много хорошего здорового» и отметившего, что роман оканчивается не просто фаланстером, а «фаланстером в борделе». Дело в том, что Чернышевский в стремлении «красиво обставить общинную любовь» по простоте душевной изобразил обстановку публичного дома, где то одна, то другая пара исчезает, а потом возвращается как мопассановском рассказе «Дом Телье». Смех должны были вызвать и знаменитые «сны Веры Павловны», которые нас заставляли разбирать в моем школьном советском детстве.
Но при всей бездарности Чернышевского как беллетриста смеха его сочинение не вызывало. Современная ему молодежь зачитывалась романом с пылкой серьезностью и с пробужденным стремлением действовать. Рахметов становился любимым героем как народовольцев, так и Ленина. «Роман „Что делать?“ меня всего глубоко перепахал. Это вещь, которая дает заряд на всю жизнь», – писал Ленин. «Для русской молодёжи того времени она (книга „Что делать?“ – ред.) была своего рода откровением и превратилась в программу, сделалась своего рода знаменем», – вторил Ленину Кропоткин. И в самом деле трудно переоценить роль этой книги в грядущих революционных событиях «перепахавших» Россию и породивших строй столь далекий от утопических иллюзий ее автора.

Вернемся, однако, к «Исходу». В послесловии к «Четвертому измерению» жена Авраама Шифрина Элеонора Полтинникова рассказывает о его встрече с Леоном Юрисом в 1973 г. в США, куда Шифрин приехал из Израиля для участия в сенатском слушании по советским лагерям. Авраам рассказал Юрису о том влиянии, которое оказал «Исход» на советских евреев и об обстоятельствах лагерного перевода книги на русский язык, вызвав радостное возбуждение писателя. И вдруг неожиданно и как-то по-детски этот пятидесятилетний человек сказал: «Я вас очень прошу, позвоните моему папе и расскажите все это ему. Он ведь до сих пор не верит, что я настоящий писатель». Какая трогательная деталь. Но что такое «настоящий писатель»? Художник, мастер слова, боец, взыскующий истины и сражающийся за нее своим оружием – словом? Не знаю. Сказано, правда, литература есть форма действия. И это относится прежде всего к книгам, о которых шла речь в этой статье.
В заключение скажу: Авраам Шифрин умер в 1998 г. и похоронен на Масличной горе в Иерусалиме. Леон Юрис скончался в 2003 г. в Нью-Йорке. И если будет класть Господь на весы деяния их жизни, то одна только книжка об исходе евреев перевесит многие их грехи, коль скоро они у них были.