Михаил Румер (Персональный сайт)

Кибуц: от коммунистической утопии к капиталистической реальности

Будучи созданными сионистскими идеалистами ради коллективной жизни на земле израильские кибуцы прошли путь от сельскохозяйственной коммуны к агропромышленному объединению коллективных собственников, все больше напоминающему капиталистическое акционерное общество закрытого типа. В конце концов, коммунистическая утопия стала капиталистической реальностью.

Огромная чаша зеленоватой или серой в зависимости от светоносности дня воды, набитой солями, лежит среди гор. Их коричневые морщинистые склоны разрезаны вадями – глубокими оврагами, на дне которых – каменистые русла высохших потоков, устремляющихся к морю, называвшемуся по-разному: в Библии – Степным, в Талмуде – Содомским, а в нынешние времена – Мертвым.
Сейчас на скалистых, выжженных солнцем его берегах стоят многоэтажные современные отели, где живут в надежде на исцеление от разных болезней купальщики в этой горько-соленой воде, столь плотной, что некоторые из них показывают знаменитый фокус – читают газету, лежа на спине на водной глади.
Но я остановился не в Эйн-Бокек, этой главной местной здравнице, а в гостевом домике приморского кибуца Эйн-Геди. Кроме плантаций финиковых пальм, завода минеральной воды, производства пластмасс и косметики он имеет еще курортный комплекс с пляжем, сероводородными источниками и грязями. В сущности, это небольшой санаторий, куда весь год съезжается разноязычная публика.
И вот мартовским днем лежу в пляжном шезлонге, закрыв глаза, отдаваясь солнечному теплу, шелесту небольших волн, накатывающих на берег. И волнами набегают в мое дремотное сознание события тысячелетней давности, на которые наслаиваются реалии жизни нынешней, оставляя соленую пену воспоминаний, ассоциаций, пеструю мозаику мыслей.

Водопадом низвергается с двухсотметровой высоты родник мягкой пресной воды и течет ручьем по вади, соседней с той, на краю которой расположен мой кибуц. Этот родник и дал имя не только кибуцу, но и всему древнему оазису, в котором он расположен – Эйн-Геди – источник козленка. Рядом с водопадом – черная дыра в скале – вход в пещеру, где скрывался от завистливого царя Саула юный Давид.
Все происходившее здесь документировано в библейских текстах – и то, как Саул преследовал Давида, как зашел в эту пещеру «для нужды»…
Когда-то мы с сыном, которому я в его детстве читал вслух Книгу царств, очень веселились, представив, как царь зашел в пещеру пописать, а в глубине ее сидел Давид со товарищи. В синодальном издании так и написано «для нужды», что мы понимали однозначно. Но потом я где-то вычитал, что буквальное значение этих слов – «прикрыть свои ноги», и комментатор Библии полагал, что царь зашел в пещеру отдохнуть, а выражение «прикрыть ноги» означает уснуть «без одеяла», так что у Давида была возможность отрезать край царской одежды в знак того, что Саул находился в полном его распоряжении, чем он не воспользовался. И более того, когда царь вышел из пещеры, Давид показал ему отрезанный кусок одеяния как знак своего великодушия…
Все эти драмы и комедии, высокие слова и низменные страсти, погони и примирения происходили здесь среди бурых скал и тростниковых зарослей, где и по сей день водятся горные козлы и серны.
В сущности, то были мелкие внутриплеменные конфликты, увековеченные в великой Книге. Но почему одни народы выходят на арену человеческой истории, обозреваемые «тысячью биноклей на оси», а другие остаются в тени, в забвении? Уж чего только не происходило в Иудейской пустыне, на этой благословенной приморской террасе, как только не чередовались периоды изобилия со временами упадка и разрушения – и все оставляло следы в Священном писании и сопутствующих ему древних текстах. Здесь воевали ханаанские цари, здесь Ирод возводил крепости и сооружал ирригационные системы, здесь Бар Кохба, отступая перед напором римских легионов, приказывал вырубать драгоценные бальзамовые деревья, снабжавшие благовониями весь древний Восток, также как взрывали электростанции, заводы и мосты перед приходом противника советские саперы в Великую отечественную.

А пляж живет своей жизнью. Кто-то наигрывает на гитаре, легонечко насвистывает, берет аккорды. Доктор Гриша объясняет кому-то по-русски, что для того, чтобы лечиться от псориаза, здесь нужно прожить хотя бы месяц, вот датчане… Это его любимый пример, его витрина – темнокоричневый стройный пожилой датчанин идет по пляжу. Он приезжает сюда каждый год.
Датчане, французы, немцы, русские. Русских много, во всяком случае, русскоязычных. Толстые тетки вскрикивают «Ой, мама…», зазывают степенных мужиков: «Идите к нам». Ну, мог ли представить себе инженер Новомейский, открывавший в начале прошлого века богатства этого моря, что сто лет спустя его соотечественницы будут плескаться здесь в теплой горько соленой воде, кричать «Ой, мама» и прочую чушь, которую несут пожилые женщины, радуясь жизни.
Я почему-то часто вспоминаю этого человека, его фантастическую биографию, его метания и поиски – учебу в Германии, где он получил диплом горного инженера, причастность к боевой организации эсеров, руководство сионистской организацией Сибири… Когда он впервые оказался в Палестине в 1911 году и заинтересовался химическим составом вод Мертвого моря, ему сказали в Иерусалиме, что белый человек не может выжить на берегах этого пустынного водоема. Несколько ученых, которые пытались провести там рекогносцировку, погибали либо от жгучего солнца, либо от пули бедуина. Новомейскому посоветовали запастись белым халатом и шприцем, чтобы предстать перед воинственными местными племенами в виде врача. Так он и сделал, и это обеспечило ему доброжелательный прием. Определив перспективы добычи минеральных солей из морской воды, Новомейский уже в двадцатые годы, окончательно покинув Россию, основал в Палестине поташную компанию, а в конце своей жизни, в пятидесятые – компанию предприятий Мертвого моря, благодаря которой в пустыне Негев возникли города Иерохам, Димона, Арад.
Был еще один эсер-боевик – Пинхас Рутенберг, который стал основателем израильской электроэнергетики. Судьба этого человека еще более диковинна. Это он, работая инженером на Путиловском заводе, «открыл» попа Гапона, стал его наставником и другом, помог ему после Кровавого воскресенья бежать за границу и, узнав о его связи с охранкой, собственноручно повесил как провокатора на даче в Озерках. Он входил после Февраля во Временное правительство, а, покинув Россию в 19-м, стал в Палестине одним из лидеров еврейской общины и учредителем электрической компании.
Получалось, что эти ребята, поиграв в молодости в революционные игры в России, в конце концов, обращались к еврейству, совершали алию и становились участниками уже другой – сионистской революции, служа ей своими недюжинными способностями.

Вечером, идучи по извилистой асфальтированной дорожке в кибуцную столовую (кормят так вкусно и обильно, что только и думаешь: не переесть бы), вижу, как местные ребята играют в футбол на спортплощадке, и один из них, забив гол, в восторге пропел: «А я играю на гармощьке, у прохожих на виду…» Акцент, какой бывает, когда на родной язык родителей наслоился другой, уже ставший родным ребенку.
Сколько ему, этому юному кибуцнику – пятнадцать, шестнадцать? В таком же возрасте мы с автором слов этой песенки Александром Тимофеевским в непредставимой дали ушедших десятилетий сидели где-то на бульваре в районе Арбата, пытаясь заглянуть в будущее, которое нас ждет. Впоследствии эта «Песенка крокодила Гены», сочиненная Сашей в период его занятий мультипликацией для прокорма, была окрашена для меня горечью, возникавшей при мысли о том, сколько же превосходных, глубоких и тонких стихов написаны им, не публикующимся из-за своего диссидентства поэтом, а известна только эта, о крокодиле Гене. Знать бы, что признание и, пожалуй, даже слава придут к нему на склоне лет в новой России… Но «нам не дано предугадать, как наше слово отзовется». Вот и теперь, когда я иду по этому скальному склону в дальней дали от России, я думаю, что может быть наша юность, наши мечты, планы и надежды, все, чем мы жили и чему радовались, вылилось в песенку юного юрода, играющего на гармошке у прохожих на виду, песенку, которую распевает юный кибуцник на берегу Мертвого моря.

Кибуц был основан в 53-м в ходе создания сети опорных пунктов Нахала вдоль демаркационной линии прекращения огня с Иорданией. Нахал это аббревиатура слов Ноар халуци лохем – «Боевая халуцианская молодежь». Тут надо еще объяснить смысл слова халуц. Буквально оно означает пионер, но в данном случае речь идет об активных участниках еврейского заселения и освоения Эрец-Исраэль, по-русски это ближе всего к смыслу слова «первопроходцы». Так вот эта боевая халуцианская молодежь сочетала боевую подготовку с сельскохозяйственным трудом в коллективных поселениях, создаваемых чаще всего на границах государства. Эйн-Геди как раз и располагался на границе с территорией, которая тогда была занята Иорданией и Египтом. И молодые поселенцы первые годы вели «жизнь с винтовкой и плугом», а кибуц представлял собой некую смесь военного лагеря и сельской коммуны. Но потом все устаканилось, и черты военного лагеря исчезли. Создавались семьи, росли дети, развивалось производство, возникали новые его отрасли. Кибуцники разбили в поселке ботанический сад, насадив здесь массу экзотических растений, собранных со всего мира – от тамарисков до баобабов, создали курортный комплекс, одно поколение сменяло другое – жизнь шла, и это понятие – «боевая халуцианская молодежь» – ушло в историю.

К курортному комплексу на берег моря отдыхающих возит автобус. Иногда его ведет мрачноватая пожилая женщина, не выпускающая изо рта сигарету. А сегодня за рулем был здоровенный, веселый, рыжий мужик, как оказалось, неплохо говорящий по-русски. Он вышел из административного здания со стаканчиком вина, допивая его, забрался в кабину и вальяжно уселся в вольной позе, поджидая пассажиров. Мы разговорились, и он охотно рассказал, что у него десять братьев, и все они похожи друг на друга, мама каждые два года выстреливала по одному, сказал он, подмигивая. Мама жива, ей восемьдесят, и папа жив. Я представил себе десяток таких же, как он рыжих веселых мужиков и престарелых родителей, которые произвели на свет такую ораву израильтян, и мне стало весело. А он лихо вел автобус по серпантинам дороги, подмигивал проезжавшим знакомым, болтал с сидящей по соседству израильтянкой на иврите, а когда мы приехали, и я, выходя, поблагодарил его, сказал с легкой иронией по-русски: «Пожалуйста, друг, будь здоров, начальник». Сел за руль и умчался обратно, оставляя ощущение свободы, раскованности, свойственной хозяину, живущему на своей земле.
Этого чувства не было у Гали, убиравшей мой номер. Она родом из Кемерова, живет в Араде, где сначала работала на заводе, а потом устроилась в кибуц, как наемница. Это легче, чем на заводе, правда, ездить далековато. Жить можно, сдержанно рассказывала она, хотя и отстаивать себя приходится, сама себя не защитишь, никто тебе не поможет. За этими туманными намеками ощущалась жизнь нелегкая, невеселая. Как говаривал когда-то мой приятель-остроумец: «Два мира – два Шапиро».

В синей дымке виден другой берег Мертвого моря. Тринадцать километров зеленоватой водной глади отделяют его от нашего пляжа. Там горы Моава, Иордания. Если посмотреть на карту, то никаких условных знаков поселений на другом берегу не обнаружишь. Да и вообще, что там, на той стороне? Чем живет это Хашимитское королевство, так же как и Палестина попавшее в двадцатые годы прошлого века под британский мандат, получившее независимость отнюдь не при таких драматических обстоятельствах, как Израиль, и ныне считающееся одним из самых бедных государств в арабском мире? Я представляю себе, как веет на том берегу тот же, что и здесь сухой ветер, как величественно плывут по пустыне верблюды, и бедуины пасут библейские стада коз и овец. Там другой мир, другая цивилизация. И неразрешимым кажется вопрошание – ну, почему, почему две соседние средиземноморские страны, с одинаковым климатом, землями, одинаковыми исходными условиями столь по-разному живут? Одна, практически не имея промышленности, а в сельском хозяйстве используя всего десять процентов пашни, не может прокормить себя, завозит продовольствие, живет на доходы от туризма, безвозмездные ссуды богатых нефтью арабских соседей да на денежные поступления работающих за рубежом иорданцев. Другая – обладая высокоразвитой промышленностью, индустрией высоких технологий, не просто кормит себя, но и экспортирует на полтора миллиарда долларов аграрной продукции. В одной – все то же сонное дыхание Востока, которое было сто лет назад и в Палестине в ее доизраильский период, в другой – современная активная жизнь, наполненная, пожалуй, даже чрезмерным кипением политических страстей.
Что-то корневое, глубоко скрывающееся в национальной психологии ощущается в этом сравнении, заставляя меня вспоминать эпизод из романа Артура Кестлера «Воры в ночи» с документальной достоверностью описывающего Палестину тридцатых годов прошлого века. Эпизод это такой. Делегация арабских феллахов приходит в только что созданный на купленной у них земле кибуц с тем, чтобы оспорить эту покупку и востребовать землю обратно.
– Я мало знаю законы, – говорит один из них, – богатый и хитрый может предложить деньги бедному и темному, и тот продаст ему свой скот и свой дом. Нет в этом справедливости. Холм принадлежит нашим отцам и дедам. Он наш.
– А еще раньше он принадлежал нашим предкам, – говорит кибуцник – молодой европеец, сбежавший из Австрии от антисемитского террора…– Этот холм оставался бесплодным с тех пор, как наши предки его потеряли. Вы забросили землю. Дали разрушиться террасам, и дожди размыли почву. Мы расчистим камни, привезем тракторы и удобрения.
– Нам хватает урожая с долины, – сказал старик. – Где Бог положил камень, пусть он там и лежит. Мы будем жить, как жили наши предки. Мы не хотим ваших тракторов, ваших удобрений и ваших женщин, вид которых оскорбителен для глаз.
После этого бесплодного диалога два феллаха – старый и молодой, – возвращаются домой.
– Пусть черти унесут их, – говорит молодой, – но трактора оставят. Псы они и сукины дети, но работать умеют. Вырастят на этом каменном холме помидоры, дыни и Бог знает, что еще. Мы слишком ленивы, ей-Богу.
– Ты рассуждаешь, как дурак, – презрительно отвечает старик. – Я живу для этого холма или он – для меня?
Вот весь сказ. Как говаривал Киплинг: «Восток есть восток, а запад есть запад и вместе им не сойтись».

Воспоминание о разрушенных террасах, о которых говорил молодой европеец в романе Кестлера, пробудили в моем дремотном пляжном сознании, цепь ассоциаций. Такие террасы – словно летопись тысячелетней истории этой земли. То восстанавливаемые, ухоженные, орошенные, засаженные виноградом и оливами, то забрасываемые на столетия, предоставленные разрушительному воздействию солнца и весенних вод, осыпающиеся, засоренные камнями, они в самой смене своего существовании несли следы миграции народов, прихода и исчезновения племен.
Некогда евреи-скотоводы, завоевывая Ханаан и не сразу изгнав из плодородных долин местных земледельцев, перенимали у них навыки растениеводства, использовали под земельные угодья склоны холмов, создавая там искусственные террасы и засаживая их масличными и плодовыми деревьями. Но постепенно хананеи уходили из долин, и израильтяне появлялись там во всеоружии приобретенного опыта, начиная сеять на более просторных землях злаки.
Со временем по мере формирования культово- религиозных установлений, закрепленных в Библии, отношение к земле освящалось традиционным представлением о нерушимой связи народа Израиля с этой землей, обещанной ему Богом. А цикличность сельскохозяйственного года закреплялась в памяти безземельного народа в годы его бесконечных странствий в таких праздниках, как Шавуот, Суккот, Пасха, которые помимо теологического смысла несли в себе воспоминание о жатве, хлебов, собирании первых плодов и завершении аграрного года.
Однако, и в библейский период случались времена оскудения земледелия, заброса угодий. Так было при разрушении Первого храма и уходе в Вавилонское пленение, после возвращения из которого приходилось восстанавливать водостоки и террасы на склонах холмов, заново сажать виноградники и плодовые деревья.
В третьем веке до нашей эры придворный египетского царя Птолемея Аристей, посланный в Палестину за переводчиками на греческий язык Библии, пишет, что «страна густо усажена оливковыми деревьями и богата зерном и овощами, виноградом и медом». Но расцвет хозяйства вновь и вновь сменялся запустением, наступавшим после войн и восстаний, пока с приходом мусульман еврейские крестьяне не оставили землю на долгие столетия.

Восстановление и окультуривание угодий, которое шло здесь на протяжении всего XX века – одно из основных слагаемых еврейской колонизации Палестины, начавшейся в восьмидесятые годы XIX столетия, когда после погромной волны, накрывшей южные губернии Российской империи, начался исход из России молодых идеалистов- палестинофилов.
Приезд активной халуцианской молодежи, настроенной на сельскохозяйственный труд и возрождение этой страны оживил сонное существование общины и вместе с тем заставил задуматься о предоставлении новым поселенцам земли. Ее можно было приобретать у арабских помещиков, что и делали из десятилетия в десятилетие на деньги богатых благотворителей и сборы среди участников сначала палестинофильского, а затем сионистского движения специально созданные организации – Еврейское колонизационное общество, Еврейский национальный фонд, различные частные компании. Но что это были за земли – неудобья и залежи, каменистые склоны, полуразрушенные террасы и заболоченные низины.
Борьба за землю являет собой отдельную главу истории Израиля, поучительную и драматическую сагу, полную сюжетов разного толка – экологических, социальных, экономических и даже духовных – ведь земля
Израиля обладает в иудейской религиозной традиции особым символическим значением неотчуждаемого наследия всего народа. Это кстати нашло свое выражение в законодательстве государства. В соответствии с принятым в полвека назад законом государственные и общественные земли не отчуждаемы, они сдаются в долговременную аренду под обработку и поселение.
Но прежде чем возникнуть этому закону, надо было образоваться государству. А до того ишуву – еврейскому населению Палестины –приходилось десятилетиями восстанавливать плодородие и растительный покров земли после многовекового запустения и хищнического хозяйствования арабов.

Были ли в диаспоре евреи-земледельцы? Были. Память о них сохранилась в мемориалах на полях Южной Украины (стела черного мрамора – «посвящается памяти жителей Новозлатопольского района, расстрелянных фашистами за то, что они были евреями»). Или в интернет-переписке потомков колонистов, последних представителей этих крестьянских родов: «Я, внук Красика Менделя Айзиковича, колхозника колонии Межиречь, погибшего при эвакуации колхозного скота на Восток. Мой прадед, Красик Айзик Гилелевич, переселился в колонию Межиречь в 1846 г. из Белоруссии».
В Израиле живет Реувен Бесицкий, на девятом десятке жизни занявшийся исследованием своих семейных корней и посвятивший оставшиеся ему на этом свете годы истории еврейских земледельческих колоний. Он пишет об их жизни с эпическим лиризмом: «Украинская степь – зелёный ковёр с яркими красками разноцветья и запахом полыни, запомнилась мне в мой первый приезд к дедушке в незнакомую колонию Межиречь».
В эту степь «с запахом полыни» предки Реувена Бесицкого двинулись в середине XIX века из болот и лесов Белоруссии. То была классическая переселенческая акция, далеко не единственная в последнее столетие существования Российской империи.

Картина передвижника Сергея Иванова «В дороге. Смерть переселенца»: на фоне пейзажа выжженной степи под белесым небом – покойник в придорожной колее с лицом покрытым белым платком, на котором лежит икона. Рядом – распростершись ничком, раскинула руки в безутешном рыдании вдова и растопыренные, устремленные вверх оглобли распряженной повозки.
Это сюжет крестьянского переселения на восток, в Сибирь, которое достигло своего апогея в годы столыпинской реформы. А за век перед тем евреев начинали переселять на юг, в жаркие азовско-черноморские степи, завоеванные в ходе турецких войн екатерининского царствования. Впрочем, и то, и другое было этапами программы колонизации огромных пространств стремительно расширяющейся империи.
Их так и называли – колонисты. А создаваемые поселения – колониями. И трудно было себе представить людей, менее приспособленных к крестьянскому труду, чем эти худосочные, чернобородые люди в изношенных лапсердаках, всю жизнь занимавшиеся в местечках и селах Белоруссии ремеслами, мелкой торговлей и шинкарством. Почему их надо было гнать за тысячу километров поднимать целину в пустынной южнорусской саванне? Ответ лежит в плоскости геополитической, в российской экспансии на юг и на запад, в результате которой к 39 губерниям империи прибавились еще 11: на юге – малонаселенная Таврическая, Херсонская и Екатеринославская, а на западе – многолюдные земли с центрами в Минске, Витебске, Могилеве, Вильно, Гродно да еще и Курляндия и Волынь.

Тут напрашивается аналогия с временами библейскими, когда судьба израильского царства попадала в русло геополитики того времени и в результате уводились в ассирийский плен десять колен, которые ищут до сей поры, или десятилетиями тянулось пленение вавилонское.
Но, пожалуй, это чрезмерное дежавю. Оставим ветхозаветную медь и вспомним, что, присоединив в результате разделов Польши западные земли, которые были главным резервуаром восточноевропейского еврейства, екатерининское правительство на первых порах меньше всего думало о судьбе этого пришлого племени.
Однако, со временем разбираться с его судьбами пришлось. И первым это сделал не кто иной, как Гавриил Романович Державин, который, будучи не только русским пиитом, но и сенатором, а затем и министром юстиции, в павловское царствование, отправился в город Шклов разбирать конфликт с местными евреями бывшего екатерининского фаворита Семена Зорича, наделенного царицей за сексуальные услуги поместьями в Белоруссии. Став владельцем Шклова, он начал чинить суд и расправу над еврейским населением, что и вызвало жалобы на высочайшее имя.
Проведя несколько месяцев в Белоруссии и основательно, как ему казалось, изучив ситуацию, Державин почувствовал себя специалистом по еврейскому вопросу, написав проект под названием «Мнение об отвращении в Белоруссии недостатка хлебного обузданием корыстных промыслов евреев, о их преобразовании и прочем», который стал фундаментальным пособием для последующей антисемитской литературы.
В этой записке помимо всего прочего «для обуздания корыстных промыслов» евреев предлагалось образовать среди них особый класс сельских поселян, которые подлежали бы переброске на степные земли Астраханской и Новороссийской губерний. Цель, таким образом, преследовалась двоякая. С одной стороны – воспитательная: евреи отвращались от пагубных занятий шинкарством, арендой и торговлей, в которых виделись причины разорения белорусских крестьян, и приучались к земледельческому труду, полезному в нравственном и физическом смысле. С другой же стороны происходила бы колонизация завоеванных земель, что также крайне важно с имперских позиций.
Записка пошла в сенат, а затем в специально созданный в начале царствования Александра I Еврейский комитет, в котором либеральные вельможи из числа наиболее близких к императору, вырабатывали основы еврейской реформы под лозунгом «сколь можно менее запрещений, сколь можно более свобод», характерным для «дней Александровых прекрасного начала». Куда привели эти благие намерения разговор мог бы быть особый, отметим только, что выработанное в 1804 году этими добросердечными вельможами (там были и Адам Чарторыйский, и Виктор Кочубей, и первое время сам Державин в роли министра юстиции) «Положение для евреев» предоставляло им казенные земли и устанавливало некоторые льготы при платеже податей, которые всегда предоставлялись переселенцам.
Евреи были готовы заниматься земледелием, но только в тех местах, где они жили. Переселение же в жаркие причерноморские степи их никак не прельщало. Но правительство не хотело оставлять этих обуреваемых «корыстными помыслами» людей в Белоруссии. Более того, вскоре началось их выселение из сел и деревень. Массы людей скапливались в городах и местечках, не находя там ни занятий, ни средств пропитания своих многодетных семей. Ничего не оставалось, как ехать в Новороссию, там по крайней мере обещана была не только земля, но и жилье, а также пособие на обзаведение. Вот и потянулись обозы в Херсонскую губернию, где уже к 1810 году в восьми колониях жили около 1700 еврейских семей. Через 90 лет их число удвоилось, как удвоилось и количество колоний, где насчитывалось около 19 тысяч человек.

К концу XIX века это были нормальные для того времени крестьянские хозяйства, жившие разве что побогаче, чем окружавшие их украинские. Также как и местные крестьяне, колонисты сеяли, в основном, зерновые культуры, собирая с каждого гектара своего среднего 10 –15-гектарного надела центнеров по шесть-семь пшеницы. Сам-три – сам-четыре – это тогда считалось неплохо. Культура земледелия, судя по отчетам Еврейского колонистского общества, у них была такая же, как и у других местных крестьян – трехпольный севооборот. Пропашные – картофель и кукуруза – необходимые для правильного севооборота, практически не использовались. Подспорьем в хозяйстве служили ремесла, отхожие промыслы. В известного рода инициативности колонистам отказать было трудно, как, впрочем, и в трезвости, что, естественно, содействовало эффективности хозяйствования.
Но такое относительное благосостояние наряду с крестьянским опытом пришло не сразу. Жизнь первого поколения переселенцев была невыносимо тяжела, о чем довольно подробно рассказывает по результатам своих исторических штудий Реувен Бесицкий, исследовавший быт колонии Межиречь, основанной его предками в середине XIX века в Екатеринославской губернии.

Надо только представить себе этот тысячекилометровый путь на подводах, месяцы скитаний, которые для многих переселенцев кончались также как на картине Иванова. Шесть тысяч человек из 22-х тысяч обитателей белорусских местечек, отправившихся в эту мучительную дорогу, умерли
в первый же год от голода, болезней, непосильного и непривычного труда. Их обещали поселить в готовых домах, но жить в предоставленных им плетневых мазанках по заключению осматривавшего их петербургского чиновника «по сырости, холоду и непрочности может заставить одна страшная нужда, которая не боится смерти».
Этот же чиновник, судя по всему, то был смотритель колоний барон Штемпель, лишь на месте понял, насколько беспомощны вверенные его попечению люди, не умевшие не только обустроить свое подворье, но и пахать, сеять, молотить, ухаживать за скотиной. Весь крестьянский опыт, приобретаемый людьми обычно с детства, был для них тайной за семью печатями.
Для освоения этого опыта решено было поселить в еврейских колониях, так называемых, образцовых земледельцев, каковыми являлись немцы-менониты, представители весьма гуманного протестантского вероучения. На каждые десять еврейских дворов – один немецкий. Они-то и осуществляли крестьянский ликбез среди первого поколения колонистов. Может быть, поэтому первым колониям дали немецкие названия – Гутгеданкен, Миттельдорф, Гросс-Люцен, тем более, что обиходным языком евреев был идиш близкий к немецкому. Но министру государственных имуществ графу Киселеву, чье ведомство занималось переселением, хотелось названий русских и к тому же поелику возможно назидательных. Поселения были переименованы и названы – Трудолюбовка, Веселая, Новый Златополь, Межиречь.
В конце XIX века Межиречь представляла собой довольно большую по тем местам деревню на полсотни дворов, в которых обитало 370 человек. Так что в среднем выходило по 7-8 человек на двор. По воспоминаниям последней в роду Забрацких, доживающей свой век в Филадельфии Лилианы Гинзбург, у ее прадеда Янкеля Забрацкого было пятеро сыновей и четыре дочери. Семья жила в глинобитном трехкомнатном доме крытом соломой, на подворье имелись четыре лошади, пять коров, весь необходимый инвентарь. Забрацкие обрабатывали пятьдесят десятин пашни (десятина – 1,1 гектара). Это были все крепкие деревенские люди, родившиеся на этой земле и обладавшие всеми крестьянскими навыками.
От них пошло племя здоровых, сильных людей, склонных к авантюризму. Между прочим, Троцкий был сыном херсонского колониста Давида Леонтьевича Бронштейна, владевшего изрядным куском земли на хуторе близ села Яновка Елисаветградского уезда. Правда, родители съизмальства отправили способного ребенка в Одессу к интеллигентным родственникам, где он жил, учился и впитывал всякие передовые идеи того времени. Кто знает, может, если бы оставили при себе, одним хорошим земледельцем стало бы больше, а одним вождем мировой революции меньше. Но не нам судить замыслы Бога.
Родом из колонии Веселая был начальник контрразведки Махно Лев Задов, так карикатурно – («вошел несколько переваливаясь от полноты, лосняшийся, улыбающийся человек в короткой поддевке, какие в провинции носили опереточные знаменитости и куплетисты…») – изображенный Алексеем Толстым в «Хождении по мукам». На фотографии же запечатлен двухметрового роста чубатый детина с пудовыми кулаками – стихийный анархист, человек отчаянной смелости, работавший после Гражданской войны в ЧК и расстрелянный в 37-м.
Особенно много этих молодых еврейских крестьян оказалось в отрядах Щорса – Богунском и Таращанском полку, о чем мне рассказывал сын начальника разведки Щорса, уроженца еврейского села Кабаны, что под Киевом, откуда родом братья Кагановичи, с которыми он, кстати, был в родстве.
Этот человек получил в Гражданскую войну орден Красного знамени за то, что обезвредил танк, наводивший ужас на удалых красных конников, когда они шли в атаку. В свое время он заехал в морду офицеру, назвавшему его, солдата-срочника, жидовской мордой и, спасаясь от расстрела, бежал ни много, ни мало в Америку, где работал на заводе Форда. Вернувшись во время революции на родину, он воевал сначала у Щорса, а потом стал комиссаром кавалерийской дивизии. Танк не мог устрашить его, понимающего, что это всего навсего бронированная машина. Он подскакал поближе и выстрелил в смотровую щель. Я видел его в старости отставным генерал-майором и, помнится, подивился могучей стариковской стати и полноте сил в столь преклонном возрасте.
Участие колонистской молодежи в Гражданской войне никак не спасало их отцов от погромов и грабежей. Впрочем, к насилию им было не привыкать. Любопытно, что Бесицкий считает погромы, которые учинили в Трудолюбовке, Нечаевке, Межиречи окрестные крестьяне после убийства Александра II в 1881 году, свидетельством благосостояния колонистов. Он полагает, что здесь срабатывала обыкновенная зависть к богатым соседям. Были бы колонисты нищими никто бы, мол, на их имущество не позарился. Громили колонии и в Гражданскую войну – выгребали хлеб, отбирали скот, лошадей, что ни власть, что ни банда – то погром. И нередко убивали хозяев. Так погиб прадед Лилианы Гинзбург Янкель Забрацкий, представитель второго поколения переселенцев, уже родившийся и всю жизнь крестьянствовавший на этой земле.
Дальше досказывать немного – коллективизация, война, Холокост.
В сентябре 1973 года я ехал по обычным своим журналистским делам на райкомовском уазике по херсонской степи. По обеим сторонам дороги до самого горизонта виднелись ровные как стол поля, обработанные до самой малости – в черных полотнах зяби, в могучих зеленых стеблях клещевины или в пожелтевших кукурузных будыльях – так что и скот пасся лишь по балкам, заросшим сухой жесткой травой. Мы въехали в село Давидов Брод, названное, как объяснил мне шофер, в честь корчмаря Давида, торговавшего водочкой у брода. «Уж и кости его истлели, а село живет».
– А еще есть у нас село Калинкино, – продолжил разговор секретарь райкома, – где была еврейская колония, вся со стариками и детьми расстрелянная немцами во рву – несколько тысяч человек. До сих пор есть этот ров, даже смотреть страшно.
«Гетто избранничества – вал и ров. Пощады не жди». Так и ушли в ров, индрерт, как говорится на идиш, – в землю – еврейские земледельцы Украины. Это и было концом державинского проекта.

Подобные проекты снова и снова возникали в разных концах ойкумены. Колонии в середине XIX века начали создаваться и в западных губерниях Российской империи, но не так широко и просторно как на степном юге. Зато в Аргентине, куда под покровительством барона Гирша в конце XIX века направился очередной поток еврейских иммигрантов из России, семейные наделы, предоставляемые колонизационным обществом, составляли по нескольку сотен гектаров. К 1964 году 780 еврейских фермеров – потомков этих первых переселенцев – владели 450 тысячами гектаров земли, занимаясь на ней скотоводством и выращивая зерновые культуры. Это получается в среднем около пятисот гектаров на ферму. Есть где разгуляться.
Интересно, как менялся облик еврея – и внешний, и внутренний – по мере его окрестъянивания, укоренения в земле диаспоры. Последние потомки херсонских колонистов сохранили воспоминания о дедах, как о крупных, неторопливых, рослых мужиках с руками, раздавленными тяжелой работой.
На архивной фотографии – группа аргентинских скотоводов – стройных, в заломленных назад шляпах, в сапогах для верховой езды, с чертами красивых лиц скорее испанскими, чем еврейскими. Один с гитарой, другие с гордо скрещенными на груди руками. Пастухи из пампы – гаучо.
Артур Кестлер описывает сабр, среди которых он жил в Палестине в тридцатые годы – сыновей и внуков первых поселенцев из Петах-Тиквы, Ришон ле-Циона, Метуллы. Он видел «веснушчатых блондинов с широкими лицами и тяжелой костью, они были неуклюжими крестьянскими парнями непохожими на евреев и слегка туповатыми… Типичной для них была крестьянская привязанность к земле, патриотизм школьников и самоуверенность молодой нации. Их называли сабрами – по имени колючего, довольно пресного плода кактуса: они тоже выросли на сухой и бесплодной почве и были жесткими и упрямыми, как он».
Вот мы и подошли к земле Израиля, к которой подкатывалась, не могла не подкатываться еврейская крестьянская волна.

В начале XIX века под Цфатом существовала единственная в стране община евреев-земледельцев, насчитывавшая пятьдесят семей. Это был последний и причудливый реликт бесконечно далекого прошлого, символизирующий исчезнувшую связь с землей народа, в основном занимавшегося теперь на огромных пространствах диаспоры ремеслами, торговлей, финансовыми операциями – всем тем, к чему вынуждало их существование в рассеянии. В Палестине же в 1880 году среди полумиллионного разноплеменного население насчитывалось 20-25 тысяч евреев, живших в четырех «святых» городах – Иерусалиме, Цфате, Твери и Хевроне. В них обитали старики, приехавшие умирать на святую землю и благочестивцы, изучавшие Тору и существовавшие на халукку – пожертвования, собираемые в диаспоре.

Обращаясь к тем временам, снова и снова поражаешься причудливой взаимосвязи событий, разнесенных по месту своего происхождения на огромных расстояниях. И словно в кинофильме с его возможностями монтажа эпизодов появляется перед твоим мысленным взором набережная Екатерининского канала в Петербурге, первый мартовский день 1881 года, и шахид того времени – 25-летний студент белорусского происхождения, бросающий бомбу в царскую карету и погибающий вместе с Александром II. И тут же в монтажный стык – первый еврейский погром в Елисаветграде – весенняя пасхальная ночь, на протяжении которой люмпенская толпа громит дома и лавки, и крестьяне с возами тянутся из окрестных деревень пограбить «жидивско» добро. А потом, как по сигналу, как по взмаху дирижерской палочки день за днем, ночь за ночью – в Киеве, Конотопе, Херсоне, Николаеве, Одессе, Балте – пух вспоротых перин, звон разбиваемых стекол, гогот толпы, крики убиваемых. По Украине, по Новороссии идет забава молодецкая – еврейский погром. И слух гуляет по стране – это они убили царя-освободителя, а новый царь приказал громить их в отместку за убиенного отца.
Казалось бы, что тут нового? Со времен хмельничины и гайдамачины вошли в еврейскую литургию заупокойные молитвы по мученикам города Немирова, по жертвам Уманской резни, в которых названия украинских городов вплетались в библейский иврит. Но реформы Александра II, следствием которых было некоторое ослабление правовых ограничений еврейства, как и вся атмосфера либерализации первого периода его царствования, способствовали проникновению в иудейскую среду идей просвещения, надежд склонной к ассимиляции национальной интеллигенции на сближение с русским народом, с его культурой, на обретение родины-матери, а не злой мачехи.
«Буря с юга», как эвфемически называли в еврейской прессе погромную волну, и последовавшее усиление правового гнета, разбила эти надежды. Все распри между ортодоксами и сторонниками эмансипации (маскилим), раздиравшие еврейское общество, утихли перед лицом грозной и страшной действительности, в виду осознания непреложного факта открытого и жестокого неприятия еврейства, как властью, так и народом.
Историк Дубнов, в это время начинавший свою публицистическую деятельность в газете «Восход», пишет в своих воспоминаниях о споре, который шел на страницах этой газеты по вопросу «куда»? Куда ехать в Америку или в Палестину? Интересно, что сто лет спустя, в конце века двадцатого, русские евреи задавались тем же самым вопросом? И выбор был тем же самым – в Америку или в Израиль?
Правда, в конце XX века Израиль пополнился почти миллионом репатриантов – остатками русскоязычного еврейства. В конце же XIX столетия основной поток направлялся в Соединенные Штаты. А Палестина? Вот, что писал тогда Дубнов по этому поводу: «Для массовой иммиграции не пригодна и Палестина с ее деспотическим турецким режимом и примитивным арабским населением, с ее еврейскими богомольцами, враждебно относящимися к современной школе и ко всякой попытке земледельческой колонизации».
И тем не менее эмиграция в Палестину начиналась, количественно несравнимая с американской, но принципиально иная по своей идейной сущности. Погромы породили у молодой еврейской интеллигенции, испытывавшей очарование русской культуры и идущей по пути ассимиляции, страх потери точки опоры в только что обретенном ими духовном пространстве. Россия глядела на них звериным лицом погромной толпы и жестокой холодной власти. Стать «русским Моисеева закона» не получалось. Надо было возвращаться к своему народу, к его религии, традициям, культуре, искать общий язык с ортодоксами, воссоздавать в себе национальное чувство, национальные надежды, в которых возвращение в Палестину всегда оставалось мессианской мечтой, воспринимаемой этими молодыми людьми в духе современного им романтизма.

Дальше, дальше разматывается лента взаимосвязанных событий, вовлекая в их ход все новые сюжеты и имена. В начале 1882 года на квартире двадцатилетнего студента харьковского университета Израиля Белкинда собирается тридцать его товарищей, таких же студентов-евреев, и после бурной дискуссии приходят к решению создать союз еврейской молодежи под названием «Билу».
Билу это аббревиатура слов пророка Исайи: «О, дом Иакова! Придите и будете ходить в свете Господнем!». Взяв себе такой библейский девиз, выражавший необходимость репатриации в Палестину, билуйцы публикуют в газете «Ха-мелиц» «Обращение к еврейскому народу», в котором провозглашаются основные цели союза. Это возвращение на историческую родину; создание там сельскохозяйственных поселений в качестве первого шага на пути возрождения нации и ее многовековой культуры.
Таков был один из многих палестинофильских кружков, которые начали возникать в послепогромной России как пролог к грядущему сионизму. Буквально за считанные месяцы в разных городах империи формируется движение Ховевей Цион, что означает на иврите «Возлюбленные Сиона». И харьковские билуйцы оказались одной из самых деятельных ветвей этого движения. Они рассылают по городам и местечкам своих пропагандистов, которые апеллируют в первую очередь к молодежи, обращаются в еврейские благотворительные организации и просто к богатым соплеменникам с просьбой финансировать их проект, связываются с известным юдофилом и религиозным мистиком лордом Олифантом, который является давним сторонником возвращения евреев на историческую родину – словом, развивают бурную деятельность.
Вскоре их союз насчитывает пятьсот человек. Предполагается добиться от турецкого султана фирмана на получение большого участка земли и создать там колонию на эти пятьсот человек – поселок светлого будущего. Но ничего из такого замечательного проекта не получается: повсюду отказы, нет ни земли, ни денег, нет ничего кроме страстного желания добиться цели любой ценой.

Июньским днем 1882 года в Яффскую гавань, этот древнейший в мире морской порт, по легенде построенный сыном Ноя Яфетом (отсюда и название – Яффа), прибывают 14 молодых русских евреев (еще шесть человек приедут несколько позже), высадившихся здесь после утомительного морского путешествия из Одессы. Что ждет их в земле обетованной? Но прежде чем говорить о том, как сложатся их судьбы, напомним, что с того июньского дня, с этих четырнадцати молодых идеалистов начинается первая алия и, стало быть, новейшая история Израиля. Пожалуй, тех первых билуйцев можно уподобить пилигримам с «Мэйфлауэра», с приплытием которых началась история Америки.
Какова же была идеология этих новоявленных пилигримов? Она являла собой причудливый сплав мессианского национализма и русского народничества. Также как русские народники они искали свое место в мире, свои корни на путях сближения с народом, возврата к земле, к продуктивному крестьянскому труду и нравственному очищению таким трудом, к существованию в рамках сельской общины. Только и народ, и земля у них должны быть другие, чем у россиян. Этот еврейский народ на земле Палестины лишь предстояло создавать, что, конечно же, казалось замыслом совершенно фантастическим. И если бы кто-нибудь сказал тогда, что подобного рода проект через семьдесят лет осуществится, его могли счесть безумным мечтателем, каковыми, собственно, и считали тогда тех харьковских студентов.
Сорок лет спустя, съехавшись на празднование юбилея поселения Ришон ле-Цион, билуйцы сфотографировались. Под пальмой на границе света и тени стоит группа огрузневших бородатых мужчин в белых костюмах и шляпах – эдакие пожилые представители среднего класса на отдыхе.
Как они жили эти сорок лет? Я знаю судьбы только двоих. Лидер билуйцев Израиль Белкинд, бывший в составе первой группы, участвовал в организации колоний, занимался земледелием, но затем стал учительствовать, создал школу для репатриировавшихся сирот – жертв Кишиневского погрома, много писал в местной печати на политические и педагогические темы. В конце двадцатых годов вышла его книга по географии Палестины «Современный Эрец-Исраиль».
Другой билуец, первым ступившим на палестинскую землю, – Яков Черток. Но он вскоре уехал обратно в Херсон, где продолжал активно участвовать в палестинофильском, а затем в сионистском движении, много писал на еврейские темы и, кстати, перевел на русский язык «Иудейскую войну» Иосифа Флавия, а двадцать лет спустя вернулся в Палестину уже с семьей. Его сын Моше Черток, после образования государства Израиль взявший ивритскую фамилию Шарет, был первым министром иностранных дел молодого государства, создателем его дипломатической службы, а после отставки Бен-Гуриона сменил его на посту премьер-министра.

Им надо было обуздывать интеллигентскую гордыню, опрощаться, привыкать к тяжелому физическому труду, вживаться в эту каменистую сухую землю, преображать пески и болота в плодородные угодья, весь день работать под палящим солнцем и засыпать в мучительном изнеможении. Предстояло учиться запрягать быков и лошадей, работать с мотыгой и плугом, ухаживать за плодовыми деревьями, пахать и сеять, узнавать все то, что крестьянин знает с детства, а им, детям городов и местечек, высоколобым интеллектуалам, размышляющим над библейскими текстами и постулатами Канта и Гегеля, приходилось осваивать сразу и теперь. Но они были люди идеи, и идеи их в значительной степени воспринимались с «русского голоса».
Спустя много лет израильский писатель Амос Оз, проведший молодость в кибуце, анализируя психологию израильской интеллигенции и движение идей в еврейском обществе, напишет статью «Опаленные Россией». В ней
он прослеживает влияние русской славянофильско-народнической традиции на сионистское сознание.
«Еще одна идея, – пишет он, – дошедшая до евреев разными путями и усвоенная ими с „русского голоса“ – связь между коллективным здоровьем, – самочувствием индивидуума и „простой жизнью“. Всякий, кто оторван от земли, нравственно не здоров. Эта идея была весьма популярна в России в XIX веке. Жизнь в деревне идеализировалась русской интеллигенцией и противопоставлялась городской: по воззрениям славянофилов, город – это разложение; он загажен „немецкой“ грязью, испорчен „влиянием Запада“. Подлинное, исконное, истинное – это деревня. Корни народа – в почве. У евреев такой „почвы“ не было. Отсюда в сионизме – особенно, русском – так силен мотив „возвращения на землю“ в самом прямом смысле слова. Кстати, сионисты Запада об этом возвращении почти не говорили. Для сионизма же российского – вернее, протосионизма (под протосионизмом надо понимать палестинофильское движение, к которому и принадлежали билуйцы – М.Р.-З.) – все другие варианты были неприемлемы: все, что не связано с землей – болезнь и загнивание. Еврейскому народу необходимо вернуться на землю, вернуться к земле. А такое возвращение возможно лишь на СВОЕЙ земле – в Эрец-Исраэль».

Сразу же после приезда группа билуйцев, насчитывавшая в общей сложности двадцать человек, поступила учиться в сельскохозяйственную школу созданную за двенадцать лет перед тем международной еврейской организацией Альянс Израэлит под многообещающим названием Микве Исраэль.
Микве – это в еврейской традиции водный резервуар для омовения с целью очищения от ритуальной нечистоты, своего рода ритуальный бассейн. Так что название школы несло в себе идею очищения народа Израиля с помощью сельскохозяйственного труда. В этой микве харьковские ребята и получали свою первую сельскую закалку, трудясь, как наемные рабочие и живя коммуной. То была первая коммуна, первая квуца – группа, отдаленный предшественник кибуцианского движения.
Но до кибуцев было далеко, а пока билуйцы батрачили в Микве Исраэль, а затем в другом поселении – Ришон ле-Цион (тоже название многозначительное – «Первый в Сионе»), только что созданном состоятельными палестинофилами из России. Его основатель Залман Левонтин считал, что еврейская колонизация Палестины должна вестись людьми, обладающими собственными средствами, нечего, мол, рассчитывать на помощь благотворителей. Собрав группу таких людей, он приобрел на коллективные деньги 330 гектаров земли неподалеку от Яффы и поселился там со товарищи.
Дальнейшая судьба этого поселения – сюжет особый. Заметим только, что собранные деньги скоро кончились, пришлось обращаться за помощью к Ротшильду, идти под начало его администрации… Впрочем, о роли Ротшильда в поселенческом движении разговор будет ниже, а пока скажем, что, поработав в Ришон ле-Цион опять же в качестве наемных рабочих, билуйцы не выдержали тягот и бесперспективности их положения, кое кто уехал в Россию, а к оставшимся пришло избавление в лице Иехиэля Пинеса, публициста и общественного деятеля, создателя комитета движения Ховевей Цион в Яффе. Это он на средства из фондов этого движения приобрел землю для билуйцев, где они и создали, наконец, свою колонию названную Гедера по имени древнего иудейского города, некогда расположенного в этих местах. Здесь они вместе с присоединившимися к ним впоследствии другими репатриантами пахали землю под зерновые, развели виноградники. Здесь же теперь небольшой живописный израильский город, который охотно посещают туристы.

Все рассказанное здесь о билуйцах, об их первых шагах на земле Израиля – лишь фабула, внешнее отображение их жизни. Сюжет был куда сложнее. Сойдя с корабля в тот июньский день 1882 года, они со всеми своими благими намерениями и идеалами попали в гущу событий, раздиравших ишув – еврейское население Палестины.
Для понимания этих событий нам придется отойти в нашем повествовании на несколько десятилетий назад, когда с одной стороны среди молодой части ишува начало возникать стремление выйти из-под влияния идеологии халукки – финансовой поддержки диаспоры, дающей возможность религиозных занятий, а с другой – в европейском еврействе стал пробуждаться интерес к Святой земле. Проявлением этого интереса стали визиты знаменитого богача и филантропа, лидера английских евреев сэра Мозеса Монтефиоре, подкрепляемые щедрыми даяниями и инициативами, направленными на создание условий для продуктивной деятельности в общине.
Сэр Мозес возвел первый жилой квартал в Иерусалиме вне стен старого города, оборудовал ткацкую фабрику и ветряную мельницу, арендовал земли для поселений под Яффой, приобрел цитрусовую плантацию для обучения евреев сельскохозяйственным работам. Одновременно, как уже говорилось выше, парижский Альянс Израэлит организовал сельскохозяйственную школу Микве Исраэль. А в 1878 году группа религиозных евреев из Иерусалима основала на равнине Шарона, неподалеку от Яффы первое сельскохозяйственное поселение в новейшей истории Израиля, названное Петах-Тиква, что означает Врата надежды.

В судьбе этого поселения как океан в капле воды отразились все будущие драмы и проблемы Израиля. Основателями поселка были еврейские интеллигенты, корнями вросшие в землю Палестины. Уже их деды переселились сюда, чтобы доживать здесь жизнь в молитвах и талмудических прениях. Внуки были также глубоко религиозны, но вместе с тем одержимы идеей сельскохозяйственного возрождения Святой земли. И дед, и отец лидера группы раввина Иоэля Саломона являлись руководителями ортодоксальной общины Иерусалима. А сам Иоэль, обладая духовным званием, стал издателем и редактором первого в стране ивритского ежемесячника и одним из основателей компании, поставившей себе целью создание еврейских сельскохозяйственных поселений. Эта цель вызывала яростные нападки иерусалимского раввината, видевшего в хозяйственной активности нового поколения угрозу благотворительной помощи диаспоры. Но Саломона это не останавливало. Вместе с двумя своими единомышленниками Иегудой Раабом и Иегошуа Штампфером они купили участок земли под Яффой и в сообществе с другими энтузиастами основали Петах-Тикву.
Тридцатилетний Рааб был самый молодой среди основателей поселка, но вместе с тем у него одного имелся хоть какой-то сельскохозяйственный опыт, приобретенный в юности в Словакии, где он жил на селе, занимаясь овцеводством и виноградарством. И именно ему предоставили право торжественно провести первую борозду на пахотном поле нового поселения, что он и описал впоследствии в своей книге «Первая борозда».
Но торжества торжествами, а вскоре на смену им пришла грустная повседневность. Возник конфликт с соседней арабской деревней из-за пользования колодцем. Пришлось создавать охранный отряд, который возглавил молодой колонист из Новороссии Авраам Шапира. Этот удалец, унаследовавший от еврейских крестьян Украины тяжелую мужественную стать, умел не только воевать, но и находить общий язык с арабами, наводить мосты для примирения. Он прожил долгую почти столетнюю жизнь, был почетным президентом ассоциации еврейских охранников, а его первый в стране отряд самообороны явился зародышем будущей Хаганы, которая превратилась потом в израильскую армию.
Впрочем, до Хаганы было еще очень далеко. Пока приходилось охранять горстку измученных малярией, полуголодных поселенцев, пытавшихся выжать из этой трудной земли хоть что-нибудь себе на пропитание. К приезду билуйцев в Петах-Тикве, которую позднее за ее первородство назовут «матерью поселений», насчитывалось лишь десять домов и 66 жителей. Билуйцы обосновались в Гедере, но уклад их жизни разительно отличался от строго ортодоксального существования первопоселенцев. В Гедере, как утверждали иерусалимские раввины, трудно было найти даже пару филактерий – кожаных коробочек с отрывками из священных текстов, которые религиозный еврей надевает на лоб и на руку во время молитвы. А ведь иерусалимские ортодоксы предостерегали, что ни к чему хорошему создание сельскохозяйственных колоний не приведет. И вот, пожалуйста, эти молодые «русские анархисты» пляшут вместе со своими девками, никто не соблюдает кашрута, никто не чтит день субботний, да разве это евреи?
Знать бы тем старым благочестивцам, как далеко проникнет «зараза просвещения» на Святой земле, как распространятся здесь социалистические идеи, и к каким политическим конфликтам, к какому расколу в обществе приведет соседство двух укладов – религиозного и социалистического….
Аграрная колонизация Палестины уже на первом своем этапе заставила раввинат столкнуться с древней и, казалось бы, забытой проблемой субботнего года. Закон Торы, записанный в книге Исход, требует от евреев оставлять землю под паром, не собирать виноград и плоды оливковых деревьев, чтобы «питались убогие из твоего народа, а остатками после них питались звери полевые». В период Второго храма этот закон строго соблюдался, затем по мере исчезновения земледелия в Палестине, он стал чистой теорией, но с началом аграрной колонизации снова приобрел практическое значение. Есть, правда, способ обхода древней заповеди – формально на один год продать поле нееврею и тогда обработка его возможна. Допустимо ли это? Ашкеназская община Иерусалима сочла, что нет. Но колонисты не могли позволить себе один год из семи оставаться без урожая. Дискуссия шла весь конец XIX и начало XX веков, пока главный раввин Яффы Авраам Кук, не разрешил формальную продажу.

В конце концов, эти первопроходцы так и погрязли бы в нищете, в малярии, которую извергали окружавшие их болота, во вражде турецких чиновников и стычках с арабскими феллахами, так и растворились бы в трясине бед и злочастия, если бы не помощь благотворителей, не пресловутое «еврейское золото», о котором трубили антисемиты всех стран и, прежде всего, Франции, откуда оно больше всего и шло.
У основателя династии Ротшильдов – Мейера Аншеля, этого «короля кредиторов и кредитора королей», было пять сыновей, которые создали банковские дома в пяти европейских странах. У главы французской династии Джеймса в свою очередь имелись три сына, младший из которых барон Эдмон в отличие от своих братьев не занимался фамильными банковскими делами, что не помешало ему в молодом возрасте унаследовать часть огромного состояния отца.
Это был такой своего рода плэйбой – путешественник, альпинист, яхтсмен, знаток искусства. От него меньше всего ожидался благотворительный интерес к еврейским делам, который имелся у других членов семьи. И вот нате – долгие беседы с парижским раввином Цадоком Каном, с одним из основателей Альянс Израэлит Ицхаком Неттером, переписка с Дюма-сыном, герой пьесы которого призывает евреев вернуться на историческую родину и возродить там свое государство. Среди гостей его парижского особняка то молодой поселенец из Ришон ле-Циона Израиль Файнберг, повествующий об энтузиазме и бедах билуйцев, то лидер религиозного направления в российском палестинофильстве раввин Шмуэль Могилевер.
Они рассказывают ему о погромной волне в России, о сотнях тысяч беженцев из Восточной Европы, взывая к его сочувствию, а точнее к его кошельку, который молодой барон, в конце концов, соглашается открыть. Он не сторонник массовой эмиграции в Эрец Исраэль. Это может вызвать полный запрет ее турецкими властями или привести к голодной смерти переселенцев, от которой их не спасет никакая филантропия. Нет, нет – потихоньку, помаленьку, методом постепенной инфильтрации в страну небольшими группами при подготовке хотя бы минимальных условий для труда и быта. Вот какой он был трезвый постепеновец, этот знаменитый барон, которого сорок лет спустя назовут «отцом ишува». Но при всей своей трезвости он вложил к концу XIX века в колонизацию Палестины 40 миллионов франков, огромную по тем временам сумму, создав 19 поселений. На его деньги покупалась земля, осушались болота, разбивались виноградники.
В общем-то, он был невысокого мнения о восточноевропейских евреях, которые составляли основной контингент поселенцев. Эти люди, конечно, не умеют хозяйствовать, они ленивы и нелюбопытны, так надо научить их выполнять приказы, соблюдать дисциплину – и трудовую, и религиозную. Им надо учиться терпеливо и напряженно работать, а не заниматься демагогией и выдвигать политические лозунги.
Откуда у этого человека, рожденного в золотой клетке и проводившего жизнь в праздности и причудливых занятиях, такая жесткость и презрение к своим далеким единоплеменникам – сказать трудно. Он создал систему управления основанными им колониями, заставляющую вспомнить отцов-иезуитов, которые в XVII веке, посадив в Парагвае бродячих индейцев на землю, воспитывали их в поселениях с помощью жесткого отеческого попечения.
«Отец ишува» установил в палестинских колониях «режим чиновников» – присланных из Франции администраторов, специалистов-аграриев, учителей, которые, конечно же, делали очень много – обучали поселенцев, снабжали их сельхозинвентарем, семенами, осушали болота и прокладывали дороги, заботились о насущных потребностях новоприбывших. Но при этом они лишали своих подопечных всякой инициативы и пытались жестко регламентировать их повседневную жизнь, требуя скромности в быту, обязательного соблюдения религиозных традиций, общения только на иврите.
Их воспитывали в духе предписанных из Парижа идеалов, также как иезуиты в XVII веке воспитывали своих краснокожих питомцев в духе христианского учения, и как райкомы пытались прививать русскому крестьянству советскую атеистическую идеологию в веке двадцатом.
Легко себе представить реакцию свободолюбивых детей российского местечка, впитавших в себя идеи Просвещения, на такую регламентацию. Одним из первых бунтовщиков стал лидер билуйцев Израиль Белкинд, за что и был изгнан из колонии Ришон ле-Цион. Массовые протесты против действий администрации Ротшильда происходили едва ли не каждый год. В результате зачинщиков вместе с семьями изгоняли из поселений, в сущности, лишая средств существования.
Наверное, это раздражало «известного покровителя» (так, избегая рекламы своей деятельности, требовал называть себя Ротшильд). Он, внимая в свое время страстным пророческим речам раввина Могилевера, так распалявшим его воображение, не думал, что колонизация Святой земли будет идти столь трудно и докучливо. К тому же и семья была недовольна столь активной вовлеченностью Эдмона в заведомо безнадежное, по их мнению, предприятие, всей этой возней с российскими оборванцами, далекими от западной культуры, западного образа жизни. Тем не менее, Ротшильд, отметая всякие жалобы, поддерживал свою администрацию, утверждая, что не видит оснований ей не доверять.
Со временем конфликт, тянувшийся двадцать лет, все-таки утомил его, и он решил передать управление поселениями Еврейскому колонизационному обществу, благотворительной организации, созданной другим «известным покровителем» бароном де Гиршем (видимо, баронский титул становился обязательным приложением к капиталу богатых евреев-благотворителей, в России бароном был Гораций Гинцбург ) для колонизации Аргентины обитателями гетто Восточной Европы.
Гирш в отличие от Эдмона Ротшильда был self made man. Он сам составил свое состояние на строительстве железных дорог в Турции, превратив три миллиона франков, полученных в наследство от отца, придворного банкира баварского короля, в полтора миллиарда франков – сумму невероятную по тем временам. Но и размах его благотворительности был невероятен. Начав с миллионного пожертвования на школы Альянс израэлит, он, потеряв в 1887 году единственного сына, отдал на добрые дела его долю в своем капитале, но и это, видно, не утолило его скорбь, он словно бы задался целью раздать свое состояние. Его агенты изучали положение дел в России, Румынии, Галиции, выясняли возможности приема изгнанников в Канаде, Соединенных Штатах, остановившись, в конце концов, на Аргентине, где были куплены огромные территории. Его фонды помогали иммигрантам на их пути в Новый свет, его школы обучали их продуктивным профессиям. Идеи Герцля Гирша не прельстили, тем не менее, после его смерти в 1896 году руководство Еврейского колонизационного общества решило содействовать поселенческой деятельности в Палестине и в это же время ЕКО были передано управление колониями, созданными на Святой земле Ротшильдом.
Барон Эдмон стал президентом созданного при ЕКО Палестинского совета, вручив ему «на зубок» 15 миллионов франков. При этом он как будто бы сделал выводы из конфликтов, будораживших колонии долгие годы. Говоря современным языком, там была проведена экономическая реформа – на смену «режиму чиновников», основой которого было административное регулирование жизни поселений, пришел экономический контроль. Колонисты получали кредиты, но деньги надо было возвращать, никто им не диктовал, как работать, они должны были сами отвечать за свою судьбу и жить на началах самоуправления.
Ротшильд чувствовал себя отцом, который выпускал детей в самостоятельную жизнь. Но дети не были готовы к ней. Если раньше их тяготила чрезмерная опека, то теперь они, уже привыкнув полагаться на сильную руку покровителя, боялись самостоятельности. И тем не менее все притиралось. Бросаясь из одной крайности в другую, система хозяйствования давала свои плоды.

В первом десятилетии XX века «мать поселений» Петах-Тиква насчитывала около двух тысяч жителей. Они владели двумя с половиной тысячами гектаров земли, на которых произрастали зерновые культуры, маслины, виноград, апельсины, миндаль. В поселке имелся кооператив владельцев апельсиновых садов, кредитное товарищество, две школы, детский сад, библиотека. А Ришон ле-Цион стал центром виноделия Палестины. Разбитые по совету Ротшильда виноградники позволили построить винный завод, обширные погреба, и также как и в Петах-Тикве создать полную инфраструктуру жизни поселенцев – народный дом, библиотеку, почту, аптеку, синагогу.
Сейчас все это города на сто-двести тысяч населения, которые за сто лет прошли немалый и бурный исторический путь, окруженный легендами. Так за фразой, стоящей в гербе Ришон ле-Циона – «Мацану маим» – Нашли воду», стоит история первого колодца, выкопанного в поселении и жизненно важного для его развития. Ссуду на эти цели выделил Ротшильд, по его приказу был доставлен из Парижа бур – все это были серьезные памятные события в существовании поселенцев. Бурить пришлось на 48 метров и восклицание: «Нашли воду» (сродни крику колумбового матроса «Земля») так и вошло в герб города.

Из всех моих израильских путешествий это было самым странным, ибо я, старый русский еврей, представлял в нем Германию. Нас было девять человек – журналистов, рекламных агентов, представителей туристических фирм – приглашенных «на халяву, сэр» министерством туризма Израиля для демонстрации красот страны, ее отелей, гостевых маршрутов, еврейских и христианских святых мест с тем, чтобы поддержать туристический бизнес. Я представлял свою выходящую в Берлине русскоязычную газету. Рядом со мной в автобусе сидел католический журналист из Баварии, через проход – работник туристического бюро из Ганновера и так далее – люди из разных городов и земель ФРГ.
Мы колесили по Святой земле, с севера на юг – от гор галилейских до Мертвого моря. И весь день гудела в салоне разноязыкая речь – русская, немецкая, иврит – отражая культурные слои и прошлое нашей разномастной компании. А за окном рыжели палимые нещадным солнцем скалы, обрывы песчаника, наплывы глины – и все более безжизненным, первобытным становился пейзаж, оживляемый разве что палатками бедуинов и их козами, которые бог весть чем питаются в этом безводье. Вверх – вниз, вверх – вниз. В Иерусалим – это вверх («алия» означает «восхождение», и, следовательно, когда едешь в Иудейские горы – совершаешь алию), а потом снова вниз, в Иудейскую пустыню, к Мертвому морю.

Теодор Герцль был в Палестине лишь однажды – осенью 1898 года. Он приезжал в эту приморскую провинцию Оттоманской Порты, чтобы встретиться с императором Вильгельмом II, рассчитывая на германский протекторат при еврейском заселении Святой Земли.
Однако, эта земля произвела на великого мечтателя удручающее впечатление. Легко и сладко было грезить в Париже или в Вене, в комфортабельной буржуазной квартире о несущей в себе следы библейской истории стране, куда со временем устремятся потоки обитателей еврейских кварталов западных городов и местечек российской черты оседлости и где они среди древних пейзажей обретут новую свободную жизнь.
Но реальная действительность этого края способна была породить лишь тоску и уныние. Жара, грязь, нищета. Убогие хижины рабочих, где люди спали на нарах. Пыльные дороги, безлюдная сельская местность. В Иерусалиме его впечатлил вид на город с разрушенной башни Давида. Но у Стены плача, писал Герцль в своем дневнике, «процветает отвратительное убогое нищенство» и вообще весь Старый город показался ему ужасающе грязным. Правда, некоторые эпизоды поездки вызывали умиление сентиментального журналиста. В Реховоте перед ним гарцевали на конях молодые поселенцы, или, колонисты, как тогда говорили, напомнившие ему ковбоев американского дикого Запада. «У меня на глазах выступили слезы, – записал он в дневнике. – Удивительно, какая метаморфоза может произойти с молодыми продавцами брюк».
Палестина и в самом деле представляла собой забытую Богом и людьми окраину умирающей империи. Библейские войны, антиримские восстания, крестовые походы, духовное творчество, рождавшее великие религии – все ушло в прошлое, в миф. Оставалось сонное дыхание Востока, безлюдная нищая земля, усеянная знаменитыми развалинами. Правда, шла уже первая алия, рождались первые поселения, предпринимались попытки воссоздания светской ивритской культуры, но эти процессы, впоследствии растянувшиеся на весь двадцатый век, во времена Герцля были в самом начале, оставаясь им почти незамеченными. Заметны были грязь, нищета, «пестрая убогость».
Впрочем, Герцль не был бы великим утопистом, если бы не позволил себе помечтать о том, что он сделал бы с Иерусалимом. «Я бы приказал… построить квартиры для рабочих за пределами города, – пишет он в своем дневнике, – вычистил бы и уничтожил рассадники антисанитарии, все, кроме священных развалин, сжег бы, а базары перенес бы куда-нибудь в другое место. А затем, по возможности сохраняя древний архитектурный стиль, можно было бы воздвигнуть вокруг святилищ комфортабельный вентилируемый город с канализацией».
Менее чем через год после возвращения из Палестины он набрасывал план утопического романа «Древняя новь», где мечта о новой сионистской Палестине разливалась в полную силу. Действие в романе происходит в четверть века спустя после путешествия Герцля по Святой земле, в 1923-м, дальше фантазия романиста не заглядывала. Казалось, уж тогда-то здесь наверняка будут «комфортабельные вентилируемые города с канализацией».

Старая израильская поговорка гласит: «Иерусалим молится, Тель-Авив развлекается, Хайфа работает». Возможно, ее придумали патриоты Хайфы. Израильтянам свойственен местный патриотизм: «Не люблю Иерусалим. Он слишком религиозен, там мало работы, город разбросан по холмам, там трудно передвигаться. То ли дело Тель-Авив». Не живя в Израиле, не могу судить о том, кто прав. Моему же сердцу еврея диаспоры Иерусалим близок и дорог.
Казалось бы, ничего особенного. Да, некоторое смешение Востока с Западом, башни, купола, шпили, дома из серого камня, архитектурная эклектика – современные отели рядом со зданиями Бог знает какого века, крытыми черепицей. Да, святые места трех религий. И все кругом пропитано легендой, историей. Все это понятно, все это может занимать, но по-настоящему волнует какая-то особая аура этого города, некая причастность к чему-то древнему и высокому. Есть такое слово – «намоленность». Но это, пожалуй, скорее, относится к Стене плача.
На иврите ее называют Западной стеной. Мусульмане, владея городом и допуская евреев только к сохранившейся небольшой части опорной
стены Храма, полагали, что они, стоя лицом к плитам и шепча молитвы, оплакивают свою горькую участь. Отсюда и пошло – Стена плача. Чуть левее над ней высится золотой купол мечети Аль-Акса. Она стоит на Храмовой горе, на том месте, где некогда была Скиния с ковчегом завета и где, как утверждает традиция, стоял Господь, сотворяя мир. Скиния – от ивритского «шхина», что означает Божественное присутствие в мире. И может быть здесь, если верить традиции, у этих огромных, грубо отесанных плит Западной стены Храма – тоже следы Божественного присутствия?
Я пришел к Стене плача на исходе субботы. После жаркого дня воздух в этот вечерний час был свеж и мягок. Толпа религиозных евреев заполняла площадь. Черные сюртуки, шляпы, из-под которых вьются пейсы, белые чулки, средневековые меховые шапки, раскачиванье, бормотанье молитв. Вместе с моим спутником мы протолкались сквозь эту человеческую массу к самой стене, пытаясь вложить в щели между камнями записки с просьбами к Богу.
– Записки не помогут, – услышал я мягкий голос за спиной. Высокий человек в облачении религиозного еврея с молитвенником в руках говорил на прекрасном русском языке с произношением москвича или питерца.
– А что поможет?
– Молитва.
Тонкая улыбка, красивое интеллигентное лицо, глубокий взгляд.
– Записки – фикция,– продолжал он.
– А что не фикция?
– Мы, евреи, – не фикция. Мы реальность вот уже тысячи лет.
Я постоял у Стены, закрыв глаза, положив руку на теплый камень, отдаваясь сложному и глубокому чувству, которое испытываю всегда, когда бываю здесь.
Потом мы гуляли по узким улицам Еврейского квартала, мощеного гладким камнем, казалось, отполированным ногами десятков поколений живших здесь людей, выходили на небольшие площади, где стояли кампании соседей, обсуждавших новости, и звонко раздавались голоса детей. Казалось, время остановилось или пошло вспять в давно ушедшие века. И вспомнилось, как во II веке здесь на месте разрушенного после восстания Бар-Кохбы Иерусалима по велению императора Адриана был построен римский город Элиа Капитолина, а на Храмовой горе воздвигли святилище Юпитера. Евреям был воспрещен вход в этот город с его классической прямоугольной планировкой улиц, с языческими храмами, термами и триумфальными арками. Казалось, все кончено: иудейского присутствия не будет здесь никогда.
Остатки Элии Капитолины начали раскапывать в конце шестидесятых годов прошлого века. И мы, гуляя по Еврейскому кварталу, увидели внизу, на несколько метров ниже уровня мостовой, коринфские колонны и капители, прямую довольно широкую улицу. На ней прыгали, кричали, играли в чехарду дети в кипах. В этой игре иерусалимских детей на развалинах древнеримского города был глубокий смысл. Где теперь Элиа Капитолина? Она стала объектом археологических изысканий. А Иерусалим стоит и звенит детскими голосами.

Колеся по дорогам Галилеи, мы заехали в молодежную деревню – центр, где учатся и живут на полном пансионе триста детей в возрасте от 13 до 18 лет. Как они попадают сюда? Одни приходят из неблагополучных семей, другие с помощью сельскохозяйственной программы готовятся к поступлению в кибуц, третьи по программе молодежной алии приезжают сюда из постсоветского пространства.
Все в этой деревне было, как и в других такого рода добропорядочных учреждениях – школьные классы, спальни, клуб, дискотека. Столовая, в которой мы не без приятного удивления не почувствовали обычного запаха кухни – пахло чистотой и свежестью, на столах стояли фрукты и обильная еда.
Меня окружили ребята из России – Ксюша из Ульяновска, Никита – из Москвы, Максим – из Омска… Одни только начинали свою жизнь здесь, другие были на выходе, кому-то предстояла армия. В этой толпе было немало нееврейских лиц. Мне объяснили, что алия подбирает из постсоветского пространства «половинок» и «четвертинок» – тех, у кого только отец или дедушка – еврей. Страна охотно принимает такую молодежь, «усваивает» ее, превращает в израильтян с нормальным национальным самосознанием.
– Да, – не без горечи вздохнул баварский журналист Вернер Ройтер, – все страны воспитывают у своей молодежи национальное самосознание, только не Германия.
Таково его – немца средних лет – ощущение. Но мы не углублялись в эту тему, она далеко завела бы нас.

Я предложил, чтобы мы, следуя по нашему маршруту, заехали в какой-нибудь кибуц. Мои коллеги не возражали, и мы отправились в расположенный под Хадерой поселок Ган-Шмуэль, откуда был родом сопровождавший нас берлинский представитель фонда «Керен ха-Иесод – объединенный израильский призыв» Уди Лехави.
С Уди – долговязым сухощавым господином, по внешности и манерам напоминающим типичного немецкого интеллектуала, я виделся в Берлине и уж никак не отождествлял его с кибуцниками, которые представлялись мне крепкими тяжеловесными мужиками с обветренными лицами… И вот поди ж ты, оказывается он родом из кибуца и вскормлен здесь, в долине Шарона. (библейское: «Я роза Сарона, лилия долин»), выкупленной некогда у местных феодалов кременчугским евреем Иешуа Ханкиным. И пока мы едем мимо утопающей в зелени Хадеры – типичного израильского города на сотню тысяч населения – я припоминаю все, что знаю об Иешуа Ханкине, этом рыцаре геулат ха-карка – избавления земли.
Геулат ха-карка – один из лозунгов протосионисткого движения Ховевей Цион. Вызволить святую землю, эту обитель божественного присутствия из чужих рук, поселить на ней евреев – так легко отзывалась эта мечта в душах чахлых портных и одиноких шинкарей, отдававших для ее осуществления гроши, добытые ремеслом и мелкой торговлей. Мечтателями были и первые уполномоченные Ховевей Цион, пытавшиеся скупать земли прежде всего известные по библейским сказаниям. Но они зачастую оказывались в горах, эти разрозненные участки, носившие громкие библейские названия. Надо было идти в долины, в прибрежную равнину, где и цены ниже и территории больше.
Иешуа Ханкин и его отец Исраэль Лейб в восьмидесятые годы позапрошлого века были едва ли не первыми в ишуве профессиональными земледельцами, имевшими крестьянский опыт, приобретенный в колонии на юге Украины. Сын еще гимназистом приобщился к революционному народничеству, что не помешало ему вместе с отцом в 1882 году переехать в Палестину, где они крестьянствовали на купленном у арабов участке земли сначала в Ришон ле-Ционе, а потом в Гедере вместе с билуйцами.
Иешуа был, судя по всему, человек разносторонне способный и контактный, так как вдобавок к своему земледельческому опыту он освоил арабский язык и местные обычаи, сумел установить дружеские отношения с турецкими чиновниками, что позволило ему стать ключевой фигурой в геулат ха-карка. Размах его деятельности поражает воображение. На приобретенных им землях расположены такие города как Реховот, Хадера. Он вел многолетнюю борьбу за Изреельскую долину, большей частью которой владела христианская семья Сурсук, приобрел побережье Хайфского залива, выкупал земли в нижней Галилее. Всего на его счету примерно 600 тысяч дунамов (напомним: дунам – десятая часть гектара), купленных для национального и колонизационного фондов, групп переселенцев и отдельных инвесторов.
Во время Первой мировой войны его деятельность была признана противоречащей интересам Османской империи, и его выслали из Палестины. Но после войны он вернулся и действовал уже во времена британского мандата с удвоенной энергией. В 1926 году он разработал план приобретения в течение десяти лет четырех миллионов дунамов и создания на них поселений для 200 тысяч евреев.
Он прожил долгую и бурную жизнь и умер почти восьмидесяти лет отроду, не дожив несколько лет до создания еврейского государства, в котором его именем названы улицы городов.
30 тысяч дунамов, где расположена нынешняя Хадера, он покупал в 1891 году. Долго торговался с владельцем этой болотистой пустующей земли Салимом Хури, но в конце концов сговорились. И вскоре здесь поселилась группа молодых евреев из Прибалтики, основав поселок, название которого произошло от арабского слова «аль-хадра», что означает «зелень».
То была зелень болот, зелень малярии, от которой в первое десятилетие вымерла половина поселенцев.
И тут в наше повествование вступает еще одна фигура раннего протосионисткого периода существования ишува – врач Гилель Иоффе, жизненный путь которого пролегал через Бердянск, где он окончил русскую гимназию, через Женеву, где было получено медицинское образование и, наконец, через Хайфу, где он имел медицинскую практику. Иоффе стал первым маляриологом Палестины. Однако, будучи не только врачом, но и палестинофилом, он принимал близко к сердцу беды первых колонистов. Это он посоветовал использовать как средство от заболачивания почвы эвкалипт – дерево-великан, быстро растущее и впитывающее излишки почвенной влаги. Оно родом из Австралии, это там пронизанные солнцем, полные аромата вечнозеленые эвкалиптовые леса. Но где Австралия, а где Палестина… Тем не менее с конца XIX века саженцы эвкалипта начинают поступать в Хадеру и Петах-Тикву, а затем распространяться по стране, так что со временем арабы называли его еврейским деревом.
Но, конечно, одного этого еврейского дерева было мало. На средства Ротшильда в Хадере провели дренажные работы. На осушенной земле сажали миндаль, виноград, оливы, давили масло, создавали кооператив. Статус города поселению присвоили в середине прошлого века. Население его сейчас представляет собой пеструю этнокультурную смесь – сабры и арабы, ашкеназы и курдские, грузинские, азербайджанские евреи. Последние выступили недавно с прелестной инициативой – назвать городской парк именем Гейдара Алиева. Мнится ли этому члену советского политбюро в его посмертном сне, что в городе, где один из районов назван Гиват Ольга в честь жены Иешуа Ханкина – местной акушерки и общественного деятеля, есть парк носящий его имя?

Про расположенный поблизости от Хадеры кибуц Ган-Шмуэль, куда мы направлялись, наша экскурсовод сказала, что название это переводится как сад Шмуэля. Был де некогда некий религиозный еврей по имени Шмуэль,
пожертвовавший в начале прошлого века кибуцу свою цитрусовую плантацию, в результате чего в честь него и назвали поселение. Я не стал опровергать нашу всезнающую гидессу, но подумал о том, как в тумане времени рождаются легенды, смягчая и скрывая очертания событий.
Религиозный еврей… Да это ж она имеет в виду Шмуэля Могилевера, знаменитого раввина и одного из основателей движения Ховевей Цион, в честь семидесятилетия которого здесь была разбита цитрусовая плантация.
Могилевер это фигура особая. Облик пророка – высохшее лицо в окладе бороды, углубленный в себя, полный печали взгляд, ораторский дар, сотрясавший сердца. Как он построил свое выступление на первом съезде Ховевей Цион в Катовицах на образе «сухих костей» из видения пророка Иезекииля, где эти высохшие кости соединяются и умершие оживают… Так ему, человеку воспитанному на библейских ассоциациях, виделось возрождение еврейской жизни в Святой Земле. И как магнетически воздействовал рабби Шмуэль на Эдмона Ротшильда в Париже, прося, да нет, скорее требуя помощи палестинским поселенцам. Он был одним из основателей религиозного сионизма – этого синтеза Торы и герцлевского «Еврейского государства». И если вы сейчас видите на голове израильтянина вязаную кипу – знак принадлежности к религиозному сионизму, вспомните о рабби Шмуэле.
Не знаю, кто и как разбивал в 1894 году тот юбилейный цитрусовый сад, знаю только, что в 1921-м он оказался в собственности только что созданного кибуца, положив начало его специализации и будущему богатству.
Первыми обитателями «сада Шмуэля» стали два десятка молодых людей из халуцианского движения Рабочий батальон. Видимо, они неплохо овладели культурой выращивания цитрусовых, ибо это стало их основным занятием, которое разделяли все новые кибуцники.
В тридцатые годы коллектив пополнили представители молодежного движения Хашомер Хацаир, а после войны – уцелевшие после Холокоста польские евреи. Родители Лехави как раз и относились к этому послевоенному пополнению кибуца. Cейчас они лежат на местном кладбище, и Уди навещает время от времени их могилу, приходит на свою малую родину, целуется со стариками, перекидывается словечком со сверстниками. На сей раз мы вместе с ним ходили по улицам поселка, осматривая школу. детский сад, столовую, культурный центр и главный источник богатства – консервный завод, радикально изменивший жизнь кибуца и превративший его в современное агропромышленное предприятие.
Ган-Шмуэль был одним из первых кибуцев, вступивших в промышленную эру. У большинства коммун это произошло в конце пятидесятых годов, а здесь консервный завод построили в начале сороковых, когда мировая война закрыла европейские рынки сбыта палестинских апельсинов, бывших до начала пятидесятых годов практически единственной статьей местного экспорта.
Легенда гласит, что цитрусовые завезли в страны Средиземноморья еще воины Александра Македонского во время похода в Индию. Во всяком случае, родина этрогового дерева, чей цитрусовый плод используется в ритуале праздника Суккот – Индия. Потом крестоносцы лакомились лимонами, это уже известно достоверно. Культура апельсина, знаменитого яффского апельсина, проникла в Эрец-Исраэль из Португалии в начале XVIII века, а в начале XIX века здесь появились мандарины. В конце того же столетия на плантациях Петах-Тиквы были высажены первые деревья грейпфрута. К тому времени эти культуры стали, говоря советским языком, «политическими», так как одной из первых акций зарождающегося сионистского рабочего движения стала борьба за еврейский труд на цитрусовых плантациях, владельцы которых предпочитали нанимать более дешевых арабских рабочих.
В Ган-Шмуэле этой проблемы не было. Свою стогектарную цитрусовую плантацию кибуцники обрабатывали сами. Но вот когда построили завод по производству соков и цитрусовых концентратов, пришлось нанимать работников со стороны. Нужны были специалисты-консервщики, да и рабочих нехватало. Сейчас из 220 занятых здесь работников только 105 кибуцники. Но это был лишь первый шаг по пути капиталистического развития хозяйства. Завод наращивал производство – выпускал джемы, пюре-полуфабрикаты, кооперировался с другим кибуцем, становился акционерной компанией, создавал дочерние фирмы в Испании и Южной Африки, завоевывал все новые рынки.
В середине первого десятилетия нынешнего века это было крупное современное предприятие, перерабатывающее около ста тысяч тонн цитрусовых и 70 тысяч тонн томатов и поставляющее свою продукцию в сорок стран мира. Доходы от сельского хозяйства составляют теперь лишь десять процентов от прибыли кибуца размером в 250 миллионов шекелей. Немалую прибыль коллективу приносит крупный торговый центр. А из чисто аграрных отраслей этого многопрофильного предприятия Уди назвал кроме цитрусового сада еще разведение прудовой рыбы и молочную ферму на триста коров. Вот коровы-то меня интересовали больше всего.

Работая в советские времена в аграрной газете и объездив сотни колхозов и совхозов, я, конечно, слышал об успехах израильского молочного скотоводства, о котором в России ходили легенды. И музыка звучит в израильских коровниках для подъема настроения животных, и для каждого имеется отдельное меню, а под кожу внедряется электронный чип с передающим устройством. Такого рода байки порождались поражающей воображение цифрой: средний годовой удой коровы в Израиле превышает 11 тысяч килограммов. И это в сухом жарком климате при практическом отсутствии пастбищ. Для сравнения скажу, что российская корова в куда более пригодных для животноводства климатических условиях, дает 2,5-3 тысячи килограммов молока в год.
Уже первые кибуцники, эти осваивавшие азы сельского хозяйства горожане, в начале тридцатых годов получали по 3700 литров в год. В то же самое время арабская корова давала 500 литров. В 2002 году Израиль держал мировое первенство по надоям – 11 тысяч литров. На втором месте были США – 10 тысяч, на третьем – Голландия – 8,3 тысячи.
В кибуце Ган-Шмуэль корова давала 12 тысяч килограммов молока. Я с уважением и интересом смотрел на этих огромных черно-пестрых животных, лениво и важно лежавших в открытом коровнике. Скоро им придется подняться и отправиться в доильный зал, похожий скорее на больничную операционную своим белым кафелем, чистотой и различными трубами, колбами и проводами. Дояр вымоет им вымя струей воды, протрет тряпкой с йодом и наденет доильный стакан.
Конечно, никакой музыки и чипов, вживленных под кожу, здесь нет. Но браслет на ноге, высокотехнологичный ошейник и приборчик у челюсти – так называемый «жвачкомер» – круглосуточно сообщает животноводам о физическом и психическом состоянии коровы. Полные данные о ней есть и в центральном компьютере ассоциации животноводов Израиля.
Когда я на следующее утро завтракал свежайшим творогом, то вспомнил, что
Израиль выпускает более пятисот видов молочных изделий, конечно же, удовлетворяя свои потребности в них. Но по объему производства животноводство работает на треть своих возможностей. Можно было бы поставлять его продукты на экспорт, но по ценам Израиль не выдерживает конкуренции на мировом рынке.
Что это я так разговорился о коровах? Пора переходить к людям. Но ведь это разговор и о людях, о народе, который на протяжении десятков поколений был оторван от земли, от сельского хозяйства, и, получив возможность вести это хозяйство, ставит мировые рекорды.

Поселение Дгания имеет почетное наименование «мать кибуцев». Этот поселок на южном берегу Кинеретского озера (оно же Генисаретское, оно же Тивериадское), по водам которого Христос ходил аки по суху, был создан в 1910 году первыми коммунарами, положившими начало кибуцному движению.
Российский философ и социолог Виктория Чаликова, побывав в Дгании в 1990 году на международной конференции «Утопия: воображение и реальность» с восторгом описывает синь озера, берега Иордана, «людей, убежденных, что они живут в реализованной утопии, имя которой „кибуц“».
Далее она приводит такой трогательный эпизод: «Мукки, историк кибуцного движения, с неподражаемым юмором рассказывал нам в саду Дгании историю о горстке выходцев из России, которые пришли сюда почти сто лет назад, голые, босые, с портретом Льва Толстого и твердым решением жить хорошо и справедливо; об их спорах, ссорах, ошибках, победах, борьбе, торжестве, кризисе. Свой рассказ он закончил словами: “Только умоляю вас: не вздумайте повторить увиденное в своих странах. Это случилось в особое время, в особых обстоятельствах. Чудо не может тиражироваться“»
В этом монологе все многозначительно: и упоминание о Льве Толстом, как идеологическом источнике мировоззрения поселенцев, и заклинание не повторять сделанного в Израиле, подразумевающее некое печальное знание… Но что же это за особое время и особые обстоятельства?

Вторая алия продолжалась десять лет вплоть до Первой мировой войны. Импульсом очередной волны иммиграции послужили, как и в первую алию, погромы и прежде всего Кишиневское побоище, своей жестокостью и попустительством властей ужаснувшее мир. Этот погром вызвал ряд взаимосвязанных последствий. Герцль, стремясь предпринять хоть какие-то действия по спасению восточноевропейского еврейства, бросается в Россию, надеясь на встречу с императором. Ну, не хотите, мол, обеспечить безопасность евреев, которых считаете источником революционной заразы, так помогите уговорить турецкого султана предоставить политические гарантии для еврейского заселения Палестины. Таков был смысл просьбы сионистского лидера. Царь, конечно же, его не принял, пришлось встречаться с тем, кого считали главным погромщиком – министром внутренних дел Плеве.
Чувствуя зыбкость всей этой своей политической конструкции, Герцль вскоре поддерживает на сионистском конгрессе угандийский проект – идею заселения евреями с помощью Англии африканской территории. Русские сионисты яростно протестуют, происходит раскол движения. Но пока на конгрессе кипят страсти, стучат колеса поездов, увозящих евреев к морским портам, откуда для большинства – путь за океан, в Новый свет, а для меньшинства – в землю обетованную.
Между 1904-м и 1914-м годами в Палестину приехало более 40 тысяч человек. Сколько из них уехало, не выдержав безработицы, жары, неприкаянности, полуголодного существования, сказать трудно. Среди оставшихся было немало молодых людей, пропитанных духом сионизма. Некоторые из них с молоком матери впитали эти идеи. У Давида Бен- Гуриона и другого руководителя рабочего движения в сионизме Берла Кацнельсона отцы были убежденными палестинофилами. И то, что не свершили отцы, не решившись оставить свое местечко, сделали дети, влекомые романтической идеей и не вполне представляя, что ждет их на земле обетованной.
Первые шаги этих двух молодых людей, приехавших в Палестину с интервалом в три года, были характерны для многих их сверстников, не оставивших, правда, столь заметного следа в истории будущего еврейского государства. Оба – дети польско-белорусских местечек, проникнутые не только сионистскими, но и социалистическими идеалами, оба – убежденные сторонники земледельческого труда, который, по их мнению, преобразует личность, они испытали шок уже на набережной Яффы, увидев многочисленные лавочки, у которых сидели нищие торговцы-евреи. «Это еще хуже, чем в Плонске,– писал Давид, имея в виду родной городок. – И это не Эрец-Исраэль».
Это как раз и был Эрец-Исраэль, но только реальный – нищая заброшенная окраина турецкой империи, а не объект романтических мечтаний пылких революционеров из местечка. Такой ее видели первопроходцы первой алии четверть века назад, такой она представилась и молодым сионистам второй алии. Но колонисты восьмидесятых годов за эти четверть века превратились в зажиточных плантаторов, использовавших дешевый арабский труд и крайне неохотно нанимавших своих земляков.
Бен-Гурион (впрочем, он тогда носил свое родовое имя – Давид Грин) тоже батрачил первое время, переезжая с места на место, когда работа кончалась. Правда, через год Давид попал в сельскохозяйственное поселение Седжера в Галилее, ставшее одним из первых прототипов будущих кибуцев – и земля, и весь инвентарь, и полученный урожай были общей собственностью всех поселенцев. «Здесь обрел я тот Эрец-Исраэль, о котором мечтал, – писал родным будущий премьер-министр. – Нет больше торговцев, маклеров, наемных рабочих, бездельников, живущих чужим трудом. Все жители села работают и пользуются плодами рук своих. Мужчины пашут, боронуют и засевают землю. Женщины работают на огороде и доят коров. Дети пасут гусей, верхом на конях скачут к родителям в поле. Это сельские жители с загорелыми лицами, от них пахнет полем и навозом. Просыпаюсь в половине пятого утра и целый день пашу».
Судя по его письмам, он был счастлив. И каким же зарядом самовнушения, каким запасом идеализма надо было обладать этому низкорослому, физически слабому двадцатилетнему парню, чтобы испытывать ощущение счастья в столь непривычных и тяжелейших для него условиях.
Берл Кацнельсон, готовя себя к алии, еще в родном Бобруйске работал подмастерьем у жестянщика, слесарем, кузнецом, приходя порой в отчаяние от нехватки навыка и сноровки к физическому труду.
Но и Давид и Берл были молодыми людьми, а каково же приходилось Аарону Давиду Гордону, совершившему алию в почти пятидесятилетнем возрасте и пережившему все, что испытывали многие другие новоприбывшие – малярию, голод, безработицу и даже тяжелое ранение во время нападения арабов. Он работал с мотыгой в поле, трудился на виноградниках и апельсиновых плантациях, упорно отказываясь от должности служащего, которую он, в конце концов, мог получить при своем широком образовании и знании европейских языков. Это было принципиально важно для него, человека, ставшего духовным вождем и идеологом халуцианского движения (халуцим – буквально – пионеры, первопроходцы), у которого личный образ жизни не расходился с проповедуемым учением. Собственно, уже участники первой алии исповедовали народническую идеологию возврата к продуктивному крестьянскому труду, которая, впрочем, у первопоселенцев восьмидесятых годов вырождалась под влиянием борьбы за существование в условиях рынка. Превращаясь в состоятельных плантаторов, использовавших наемный труд феллахов, они давали пример классического столкновения утопических мечтаний, исчезавших в столкновении с жестокой действительностью.
Гордон же был противником частной собственности на землю и средства производства и при этом отвергал марксизм, в котором видел городское индустриальное начало. Не общество надо совершенствовать, к чему стремится марксизм, а человеческую личность, возвращаясь к естественному изначальному ее существованию, к изначальным религиозным догмам. Под влиянием Толстого и библейских мыслителей, он создал некий религиозный анархизм, своего рода религию труда и, прежде всего, земледельческого труда, как наиболее близкого к природе и к истокам человеческого бытия. Только земледелие обеспечивает органическую связь человека с природой, и заполняет пропасть, которая образовалась между личностью и миром в эпоху машинной цивилизации. Он видел в физическом труде на земле средство интуитивного постижения Бога. Совместная трудовая жизнь людей – вот путь исправления общества. И трагедия еврейского народа была для него не только в рассеянии и преследованиях, а в том, что в силу сложившихся исторических обстоятельств он оказался оторванным от производительного земледельческого труда.
Эта возвышенная утопическая философия, впитавшая в себя и толстовство, и взгляды французских физиократов, и учение американского мыслителя Генри Торо, воодушевляла представителей второй алии, подталкивая их к практическому ее воплощению. Личность пророка, его аскетизм, обаяние, весь образ его жизни, как и статьи, которые он публиковал в журнале «Молодой рабочий» (когда он умудрялся их писать, весь день вкалывая в поле?) оказывали большое влияние на сионистскую молодежь. Влияние это оказалось настолько велико, что созданное сразу же после его смерти в 1922 году всемирное молодежное движение, сыгравшее немалую роль в создании кибуцев, в честь своего идейного вождя было названо Гордония.

Как начиналось кибуцное движение? После смерти Герцля в мировом сионистском движении произошел пересмотр его стратегии. Все большее влияние приобретал так называемый практический сионизм, сторонники которого настаивали на ускоренной колонизации Палестины евреями еще до получения от турецкого правительства чартера – юридического права на заселение. Для руководства поселенческой деятельностью в Яффе было создано Палестинское бюро по приобретению и освоению новых земель, во главе которого стал германский экономист и социолог Артур Руппин. Именно к нему обратилась группа молодых людей – десять юношей и две девушки, – приехавших из украинского города Ромны, до поры до времени батрачивших у колонистов Хадеры и живших коммуной, с просьбой дать им землю для коллективного труда.
Будучи человеком зрелым и житейски опытным, Руппин тем не менее поверил им, сдал в аренду землю, принадлежавшую Еврейскому национальному фонду и снабдил ребят сельскохозяйственными орудиями. Эти украинские выходцы назвали свое поселение Дгания, что означает на иврите злак или злаки. Ведь они собирались выращивать пшеницу и другие злаки. Трудиться на святой земле, выращивать на ней злаки и жить сообща – вот все, чего они хотели, о чем мечтали в своих Ромнах.
Почему они жили коммуной? Конечно, это соответствовало их социалистическому идеалу, их представлениям о равенстве и коллективизме, но и другое обстоятельство играло немаловажную роль в их выборе – сообща было легче выжить, легче прокормиться, перенести жару и малярию, набеги арабов и мучительное чувство неуверенности в завтрашнем дне. И многие годы спустя, когда начатое ими движение разовьется, станет одной из фундаментальных особенностей израильской жизни, в кибуце будут по прежнему укрываться от тягот, проблем окружающей жизни, подчиняя индивидуальную свободу со всеми ее страхами и заботами коллективистскому идеалу и монастырской дисциплине.
Но все это потом, потом… А пока эти двенадцать ребят строят свое первое барачное жилье, сеют пшеницу, вырабатывают принципы коммунального труда и общежития. Как организовать охрану от бедуинских набегов? Должны ли женщины работать наравне с мужчинами в поле или их место в коровнике и на кухне? А что делать с детьми? Жить ли им вместе с родителями или отдавать на общественное попечение, в детский сад. Шмуэль Даян сгоряча предложил самое радикальное решение проблемы – в течение пяти ближайших лет воздержаться от заключения браков и, стало быть, от деторождения. Но сам же одним из первых забыл об этом предложении, в результате чего Израиль получил своего полководца.
Эти первые шаги, споры, мечты и надежды давным давно ушли в историю государства, стали ее неотъемлемой частью, предметом изучения школьников. Сейчас Дгания – развитой современный поселок под названием Дгания Алеф, в отличие от расположенного рядом другого поселения – Дгания Бет.
Здесь живут совсем по другим законам, чем вырабатывались теми двенадцатью идеалистами из города Ромны. И занятия в кибуце другие. Пшеницу давно не выращивают. Невыгодно. Выгоднее производство фиников. Но и на финиковых плантациях работают гастарбайторы из Восточной Европы. Где там идеи Гордона о том, что сельскохозяйственный труд очищает душу. Он может и очищает, но выгоду не всегда приносит.
Кроме финиковых плантаций здесь еще и завод по производству деталей бурильных установок. Некоторые же члены кибуца вообще предпочитают работать на стороне – программистами, инженерами и Бог знает кем еще. Конечно, зарплату они перечисляют в кассу Дгании. Из этой общей кассы оплачивается питание членов кибуца, содержание квартиры или дома, детский сад, прачечная и химчистка, медицинское обслуживание, спорт, культурные мероприятия, туристические путевки. Оттуда же идут денежные выплаты, размер которых зависит от продолжительности пребывания в коммуне. Не обязательной стала и совместная трапеза, чему отцы-основатели движения придавали своего рода религиозное значение. Ужинают жители Дгании, как правило, дома, в кругу семьи. Завтракают и обедают, если хотят, в общей столовой.
Для обитателей кибуца, судя по всему, так жить лучше, практичнее, чем в реалиях обычной израильской действительности. Вмешательство коллектива в личную жизнь минимально, уровень удобств и освобождения от бытовых забот довольно высок. В сущности, перед нами типичная ситуация приспособления утопического проекта к требованиям реальной жизни и человеческой природы, трансформации высокой коммунальной, можно даже сказать, коммунистической идеи в кооперативную капиталистическую практику. Но путь этой трансформации был не так прост и проследить его важно для наших социально-исторических штудий.

Кибуцная эпопея теснейшим образом связана не только с историей ишува (еврейской общины Палестины), а затем и государства Израиль, но и с этапами жизни мирового еврейства, извергавшего по мере прихода сотрясавших его катаклизмов иммигрантские потоки в Эрец-Исраэль.

«Нам нужно создать поколение, у которого не было бы ни интересов, ни привычек. Просто кусок железа. Гибкого – но железа. Металл, из которого можно выковать все, что только понадобится для национальной машины. Не хватает колеса? Я – колесо. Гвоздя, винта, блока? Берите меня. Надо рыть землю? Рою. Надо стрелять, идти в солдаты? Иду. Полиция? Врачи? Юристы? Учителя? Водоносы? Пожалуйста, я за все. У меня нет лица, нет психологии, нет чувств, даже нет имени: я – чистая идея служения, готов на все, ни с чем не связан; знаю только один императив: строить.
– Таких людей нет, – сказал я.
– Будут».
Этот диалог вели летом 1916 года в тесной эмигрантской каморке в Лондоне два интеллигентных русских еврея, два ровесника (обоим по 36). Одному – суждено было стать сионистским лидером, политические наследники которого находятся у власти в современном Израиле, а другому – стать национальным героем этой страны, ее символом и легендой. Одного звали Зеев Жаботинский, а другого – Иосиф Трумпельдор.
Жаботинский приводит в своих воспоминаниях этот разговор для того, чтобы пояснить, какой смысл его собеседник вкладывал в понятие халуцианство. «Он и сам был такой: юрист, солдат, батрак на ферме, – пишет далее Жаботинский. – Даже в Тель-Хай он забрел искать полевой работы, нашел смерть от ружейной пули, сказал «эн давар» («Ничего», «не беда», «сойдет»), и умер бессмертным».
В этих мемуарных строчках – квинтэссенция эпоса о Трумпельдоре, занимающего немаловажное место в истории государства израильского, все его героическое житие – российского воина, предпочевшего эту стезю мирному зубоврачеванию, потерявшего на русско-японской руку и получившего там полный бант георгиевских крестов и офицерские погоны, а потом по окончании петербургского юрфака уехавшего в Палестину работать в Дгании. Потом создание «еврейского корпуса погонщиков мулов»– транспортного отряда, которым он командовал на Первой мировой на стороне англичан, лидерство в халуцианском движении в России во время революции и снова – Палестина, где он и погибает в бою с арабами при защите поселения Тель-Хай. Дальше легенда: умирая от пули в живот он сказал «Как сладко умереть за родину». Правда, некоторые демифологизаторы считают, что, слабо владея ивритом, он вряд ли бы сконструировал такую фразу в смертный-то час. Уж скорее крепко бы выругался на родном русском солдатском языке. Может так, а может и не так? Хорошо знавший его Жаботинский уверяет, что он никогда не матерился.
Но нам важна его халуцианская идея, выраженная в приведенном Жаботинским утопическом пассаже, который производит жутковатое впечатление на носителя либерального сознания. Этот культ чистого служения идее, готовность на все – на любые занятия и действия, отречение от индивидуальных склонностей, растворение личности в общем деле – разве это не апология фанатизма, рождающего, в конечном счете, революции и тоталитарные режимы? Но Трумпельдор и был апологет сионистской революции, одержимый двумя ее проявлениями – кибуцианской коммунистической формой общежития и созданием боевых отрядов, защищающих от погромов, будь-то российский – в диаспоре или арабский – в Эрец-Исраэль. И вся его недолгая сорокалетняя жизнь солдата и кибуцника был подчинена достижению этих двух целей.
Еще в юности, в Ростове-на-Дону на него огромное впечатление произвела толстовская коммуна, существовавшая неподалеку от города. Годы спустя, учась в Петербургском университете, он собирал студентов- единомышленников, готовых участвовать в создании сельскохозяйственных коммун в Палестине. Все повторялось, также вот за тридцать лет перед тем билуйцы собирали народ для отъезда на Святую землю. И в первый свой приезд туда Трумпельдор вступил в Дганию, а затем организовывал охрану поселений в Нижней Галилее.
Но он был не из тех, кому суждено было мирно работать на полях. Вся его жизнь – сплошные скитания коммивояжера сионистской революции. Он и в Россию весной 1917 года отправился, полагая, что ему удастся сколотить там еврейский полк, который отправят на Кавказ или на фронт в Персию, а уж оттуда не трудно добраться до Палестины. Такой вот экзотический план. И как романтично это выглядело в его воображении. «Очень может быть, через месяц получим разрешение, – писал он в июне 1917 года из Петрограда, – а там через два или три – уже на фронте, и знамена русской революции, красные, и знамена еврейского возрождения, бело-голубые, – будут развеваться над нашими головами». Ничего не получилось как из этого проекта, так и из другого – создания отряда еврейской самообороны от погромов.
После октября он с головой уходит в халуцианское движение, которое в виде сформировавшихся групп студентов и рабочих существует в разных городах страны, и становится его фактическим лидером. Отстаивая надпартийный, внеполитический характер движения, он организует центры сельскохозяйственной подготовки, кружки изучения иврита, группы самообороны, проводит конференции, пишет брошюры. И все это в условиях гражданской войны, разрухи, транспортного коллапса.
В конце 19-го года Трумпельдор приезжает в Палестину, где призывает к преодолению межпартийных дрязг, раздирающих рабочее движение. Его воззвание «К рабочим Эрец-Исраэль» написано в возвышенно-экстатическом духе: «Русское еврейство выкорчевывается с насиженных мест, массы евреев ждут с котомками за плечами, когда распахнутся ворота Страны. Они стоят на распутье, исполненные горя и надежд… Нам будет зачтена за грех минута опоздания. Постарайтесь же выкарабкаться из болота партийности… Помогите стоящим на пороге Страны вступить в нее! Спасите их!».
Четыре месяца спустя он погибает от арабской пули.

Во взбаламученном море, которое представляла собой Восточная Европа времен Первой мировой войны, явственна была и волна, которая накатывала на еврейскую диаспору. Она несла с собой переселение обитателей местечек из полосы военных действий, революционное брожение и гражданскую войну на территории Российской империи, погромы и разорение. И в это же время за пять дней до залпов «Авроры», возвестивших о начале большевистского переворота, 2 ноября 1917 года британский министр иностранных дел лорд Бальфур подписывает свою знаменитую декларацию, которая положила начала осуществлению мечты Герцля – юридической защите еврейского национального очага на земле Палестины.
С классической английской торжественностью и велеречивостью в декларации говорится: «Правительство Его Величества относится благосклонно к восстановлению Национального очага для еврейского народа в Палестине и приложит все усилия к облегчению достижения этой цели». И если одни дети местечка, ощущали в залпах «Авроры» гул надежды на счастливое будущее здесь, на полях и весях этой родины, то другие их единоплеменники жили надеждой на обретение другой исторической родины на земле Палестины.
Особенно чутко откликалась на этот вызов истории молодежь. Халуцианское движение в самых различных его политических формах охватило весь еврейский мир, но особенно сильно оно заявляло о себе в Восточной Европе – России, Прибалтике, Польше, Румынии. Это были тысячи молодежных сионистских кружков и объединений, действовавших под знаменем того или иного духовного лидера – Трумпельдора, Гордона, Жаботинского. Но чтобы составить себе представление о ментальности этих течений, надо охарактеризовать спектр политических цветов сионизма 20-х – 30-х годов прошлого века, понять, что же это были за идеологии, определявшие внутренний мир миллионов людей, рассеянных по континентам.

Политическому сионизму с самого своего возникновения в конце XIX века, как массового народного движения, были свойственны центробежные тенденции. Сказывалась ли здесь особенность еврейского духа, замешанного на антиномическом сочетании дисциплины и страстности, коллективизма и индивидуализма, но на каждый серьезный жизненный вызов сионизм отвечал расколом.
Возможно, по-другому и быть не могло, если учесть, что это движение охватывало практически все социальные слои мирового еврейства. Тем не менее, будь то выбор места переселения (Палестина-Уганда), или отношение к культурному наследию, или, наконец, восприятие российской революции семнадцатого года – все приводило к ответвлению от основного древа новых и новых побегов – движений и партий.
Партия Поалей Цион (Трудящиеся Сиона) возникла в результате прививки на это дерево социалистических течений. Такую прививку совершил в России в начале прошлого века блестящий публицист и общественный деятель Бер Борохов. Стремясь найти выход из противоречия между сионизмом и социальной революцией, он выдвинул концепцию, согласно которой еврейские массы, вытесняемые в диаспоре капиталистическим развитием и экономическим антисемитизмом, должны концентрироваться в Палестине. Именно им предстоит создавать национальную экономику, которая станет основой классовой борьбы еврейского пролетариата. Оставаясь же в плену чужих экономических отношений, народ обречен на то, чтобы вечно быть бессильным национальным меньшинством. Но и Поалей Цион раскалывалась на левых, стоявших ближе к коммунистической идеологии, и правых, сотрудничавших с «буржуазными» сионистами и впоследствии породивших правящие социалистические партии Израиля.
Наиболее последовательными выразителями идей Герцля в этом национально-политическом разноцветье оставались общие сионисты – либеральный центр движения.
Как-то я спросил своего дядю, мать которого – родная сестра моей бабки – вместе с детьми эмигрировала в двадцатые годы в Палестину, к какому крылу сионистов принадлежала его семья.
– А к никакому, – горделиво ответил он, – Мы были просто сионистами, чистыми, без подмесу.
Он, видимо, имел в виду тот самый внефракционный центр Всемирной организации сионистов, который присвоил себе название «общие» и видел своими целями поощрение частного предпринимательства, оказание помощи переселенцам в Палестину, полагая, что общенациональные интересы должны иметь приоритет над групповыми и классовыми.
Этот приоритет разделяли и ревизионисты, только их позиция была более агрессивна, а патриотизм – наступателен. Они ревизовали общий сионизм, пытаясь вдохнуть в него бурный темперамент и одержимость своего лидера Зеева Жаботинского, отметая всякие иные цели кроме «Хад нес» – «только одно знамя», которое должно развиваться по обе стороны Иордана.
Все партии, о которых шла речь выше, действовали, однако, на поле гаскалы – просвещения, в рамках секуляризированного сознания. Для сионистов всех оттенков религия воспринималась через призму национального единения, как корневое народное начало, дающее ощущение непрерывности национального существования, отличия еврея от нееврея. Компромисс с религиозной ортодоксией являла собой идеология Мизрахи (анаграмма термина «духовный центр» и одновременно буквальный смысл слова «восточный»).
В девиз «земля Израиля – для народа Израиля», под которым смело могли подписаться и ревизионисты, и общие сионисты, Мизрахи добавляла: «согласно Торе Израиля». Мизрахисты в силу своей исходной концепции больше, чем представители других сионистских течений, претендовали на монополию в культурном строительстве. И потому, если молодежная организация ревизионистов представляла собой военизированные охранные отряды, то молодые мизрахисты создавали религиозные школы и кибуцы под лозунгом «Тора и Труд».
Это политическое многоцветье сохранилось и до сей поры, предопределяя партийную борьбу в современном Израиле. На протяжении столетия шли слияния и разлияния, менялись названия и программы, но общий расклад сил остается прежним. Нынешний Ликуд – это наследники Жаботинского, его ревизионистских программ и лозунгов. У истоков Аводы – Поалей Цион. Активно действуют и и религиозные партии.
Но кроме сионистских были и другие национальные политические движения. Бунд – Всеобщий еврейский рабочий союз Литвы, Польши и России, – будучи партией социал-демократической, считал себя полноправным представителем еврейских трудящихся на территории Российской империи. Для него не существовало Палестины, иврита – всего сионистского духовного антуража. То был социализм черты оседлости, его предстояло строить не на земле Ханаанской, а в 24-х губерниях черты оседлости, куда История загнала еврейскую массу. Строить в рамках идишистской культуры, идишистской народной традиции. Никакого халуцианства, никакого устремления в Палестину, никаких религиозно-исторических аллюзий. Все сейчас, здесь, на месте. Их герой – не Иосиф Трумпельдор, умирающий за историческую родину, а Бонзя–молчальник – забитый бедный Акакий Акакиевич Башмачкин идишистской литературы.
На противоположном полюсе этой оси политических партий – другое антисионисткое формирование – Агудат Исраэль (братство Израиля). Для этого религиозного движения всякая попытка создать еврейское государство на Святой земле без божественного вмешательства представлялась кощунственной. Как святотатство воспринималось и возрождение иврита в качестве светского языка. Это была партия раввинов и цадиков – хасидских чудотворцев.
Самое поразительное, что при таком духовном разнобое, при обширном спектре идейных разногласий и острой внутринациональной политической борьбе сионистское движение не только не утратило чувства цели, но и вело постоянную организаторскую работу, направленную на ее достижение. Споры, раздоры, борьба честолюбий и человеческих страстей – все было в этом разбросанном по разным континентам обществе, в этой тени государства. И при всем том оно действовало, шаг за шагом продвигаясь навстречу будущему. Словно невидимый конвейер действовал, технологическая линия, на одном конце которой в Эрец Израиль – скупалась и окультуривалась земля, создавались поселения, формировалась ивритская культура, а на другом – в диаспоре развивалось халуцианское движение, шла подготовка молодежи для отъезда в Палестину.

Какими виделись истоки халуцианского процесса? В конце 80-х годов прошлого века 72-летняя женщина, доживая свой век в кибуце Афиким, что в переводе с иврита означает «речные протоки», пишет воспоминания о детстве и юности, проходившими в тридцатые годы в Таллине.
Представьте себе семью владельца известного в городе магазина деликатесов, отца трех дочерей, младшая из которых Сима и есть автор этих воспоминаний. Магазинщик – ассимилированный еврей, в синагогу ходит только по большим праздникам, еврейский новый год справляет в соответствии с обрядом, но вместе с тем на рождество у него дома наряжают елку.
Палестина – для него не пустой звук. На его письменном столе стоит голубая коробочка-копилка с надписью «Еврейский национальный фонд», куда постоянно опускают мелочь. Когда копилка наполняется, приходит молодой человек – представитель фонда и опорожняет ее, оставляя на память цветную пропагандистскую открытку, на которой еврейский крестьянин идет за плугом по пашне. Девочке объясняют, что на собираемые в таких голубых коробочках деньги в Палестине покупают землю с тем, чтобы евреи могли когда-нибудь туда приехать.
Сима учится в еврейской школе. Как-то на перемене она видит парня, окруженного плотным кольцом старшеклассников. Она узнает, что зовут его Лесик Гольдберг, что приехал он из Палестины, из кибуца. Он охотно отвечает на расспросы о тамошней жизни, рассказывая об осушении болот, о садах, плодоносящих в пустыне, об алии – приезде молодежи из разных стран. Это уже не открытка с пахарем, которую она видит дома, это живой и волнующий ее рассказ о грядущем воссоздании государства, затрагивающий романтические струны ее воображения.
По окончании школы Сима вместе с десятком таких же пылких молодых людей создает кибуц-хахшара – группу по подготовке к алии, действующую под эгидой молодежной халуцианской организации. Прежде, чем получить сертификат на право въезда в Палестину надо у себя на родине два года проработать на простых и тяжелых работах. Летом ребята трудятся у крестьян на хуторах за еду и жилье – учатся ухаживать за скотом, косить, пахать, а зимой, сняв сообща общую трехкомнатную квартиру в городе, устраиваются на разные производства: ребята – на лесопилку, девушки – на фабрики. Платят им плохо, мало, так что едва хватает на еду. Симу вскоре увольняют из мастерской по окраске тканей, она подрабатывает колкой дров во дворах, однако не сдается, и не только не берет из дома ни копейки, но, проникнувшись коллективистским мироощущением, во время нечастых визитов к родителям категорически отказывается там есть и пить. Как же это – разделять богатую буржуазную трапезу, когда ребята в кибуце сидят полуголодные.
Весной 1936 года девушка в двадцатилетнем возрасте уезжает со всей своей группой в Палестину. Она уже больше никогда не увидела ни родителей, ни сестер, сгоревших в пламени Холокоста. Вся ее жизнь прошла в кибуце Афиким.
В этой достаточно типичной для молодежи ишува истории загадочным остается импульс поступков ее героини. Что заставило эту девочку из состоятельной еврейской семьи, которой совсем неплохо жилось на родине, бросить спокойную сытую жизнь с перспективой благополучного замужества и устремится за море, в чужую, далекую, жаркую страну, где ее не ждало ничего, кроме тяжелого физического труда. Что здесь играло роль – охота к перемене мест, романтический настрой, социалистический идеал, помноженный на национальную мечту? Трудно ответить на эти вопросы.

Они пробирались по дорогам Европы, сотрясаемой Первой мировой и гражданской войнами, революциями, бунтами, погромами, плыли на утлых судах через Черное, Средиземное моря, стремясь к своей цели, своей земле, как рыба идет к нерестилищу через реки и моря, движимая могучим биологическим инстинктом. Они шли, вырываясь из прошлой – жестокой и страшной жизни – к новой, которая казалась им обетованной, как сама земля, обещанная Богом их предкам.
Шли по одиночке, или небольшими земляческими группами из разных краев России, Украины, Польши. Кто-то добирался в Палестину через Турцию, а некоторые даже через Японию. Группа халуцим из Крыма сумела из Тавриды попасть в Ливан, договориться там с местными контрабандистами и выйти в Средиземное море на рыбацком судёнышке. После нескольких дней дрейфа они оказались, наконец, в Хайфе.
Из двух старых пароходов «Руслан» и «Екатерина», обеспечивавших до войны регулярное морское сообщение между Одессой и Яффой и перевозивших, в основном, богомольцев, навещавших Святую землю, сохранился лишь «Руслан», но и тот прекратил регулярные рейсы. И вдруг в конце декабря 1919 года он приплыл в Яффу. На его борту оказалось 670 иммигрантов.
Это был груз столь же ценный, как и у другого парохода, совершившего три года спустя рейс из Петрограда в Штетин и получившего в истории России название «философского». Врачи и архитекторы, поэты и художники – цвет еврейской интеллигенции – те, кому суждено определять интеллектуальную жизнь Израиля – были среди пассажиров «Руслана».
Воспользовавшись кратким периодом французской оккупации, пароход вышел из Одессы и плыл больше месяца, заходя то в турецкие, то в греческие порты, чтобы дать пассажирам помыться в бане (с водой на судне были проблемы), отдохнуть от мучительного плаванья с тем, чтобы затем в просторном трюме снова предаться любимому занятию – политическим диспутам. В яффский порт пароход вошел под двумя флагами – бело-голубым сионистским и красным социалистическим.
Приход «Руслана» ознаменовал начало третьей алии, за четыре года которой в еврейскую общину Палестины влилось около 35 тысяч новоприбывших, более половины которых иммигрировали из России и треть – из Польши. За эти четыре года число кибуцев увеличилось с 30-ти до 66-ти, а их население возросло в пять раз с 450 до 2800 человек.
Это была в основном молодежь, отличавшаяся от иммигрантов первой и второй волны. Многие из них воспитывались в кружках различных сионистско-социалистических течений, широко распространившихся в диаспоре – Хашомер Хацаир («Юный страж»,), Хе Халуц, Гордония. Они приобретали там опыт коллективного общежития, осваивали иврит, обучались приемам сельскохозяйственного труда и к тому же были более идеологизированы, чем их предшественники, чувствуя себя детьми одной революции готовыми к свершению другой – сионистской.
Довольно туманный и осторожный текст декларации Бальфура пробуждал надежды на близкое воплощение идеи Герцля. Но эта молодежь шла дальше, она мечтала о превращении Палестины в одну большую коммуну и готова была на многое ради исполнения этой мечты. Приведенный мной выше монолог Трумпельдора в разговоре с Жаботинским о поколении готовом на все, обреченном чистой идее служения, знающем лишь одну цель – строить, казалось, обретает реальность.
Собственно, Трумпельдору и принадлежала мысль о создании трудового легиона или, как его еще называли, Рабочего батальона (Гдуд ха-Авода) для обустройства Палестины и подготовки почвы для массовой иммиграции. И такой батальон был создан в 1920 году, несколько месяцев спустя после гибели Трумпельдора его последователями в виде рабочей коммуны. Его создатели так и обозначали свою цель – «строительство страны посредством создания всеобщей коммуны трудящихся», что звучало отголоском коммунистических экспериментов, которые в том же двадцатом году апробировались на их далекой российской родине.
Но как же это – строить всеобщую коммуну трудящихся? В России у большевиков была политическая власть, армия, ЧК, послушный кнуту и прянику народ, измученный гражданской войной и ставший объектом подобных экспериментов. Здесь же власть переходила от турок к англичанам, взявшим под свой мандат, сиречь под свое управление эту разоренную страну, потерявшую за годы войны даже то, что сумел создать ишув в предвоенные годы. Экспорт фруктов и вина из поселений первой волны прекратился, банк сионистов закрылся, строительные фонды исчерпались, цены на продукты и предметы первой необходимости бешено выросли и главное, что особенно мучило – безработица.
Помощь пришла от британской администрации, которая решила покончить с бездорожьем в подвластной ей стране. Первый свой строительный подряд на прокладку дороги вдоль западного побережья Кинеретского озера Рабочий батальон получил с помощью Пинхаса Рутенберга, который из российского эсера-террориста превратился здесь в предприимчивого бизнесмена. Получив от британских властей лицензию на производство электроэнергии с помощью вод Иордана, он добился передачи подряда на сооружение необходимой дороги не арабским строителям, а своим соотечественникам из Рабочего батальона. Тут уж как водится «своя своих познаша».
Кинерет представляет собой самый низкий на земле проточный водоем. Он лежит в глубокой впадине среди выжженных солнцем гор, которые словно плавятся в неподвижном воздухе. Дорога проходила по узкой полосе иссохшей земли, заросшей сорняками и колючками. Ни ветерка, ни тучки в белесом жарком небе. И враждебные арабские деревни поодаль.
Жили в палатках, питались сообща, доходы помещались в общий фонд, и во всем – абсолютное равенство – в труде, в еде, в жизненных нуждах. Технологически это была своего рода ПМК – передвижная механизированная колонна – так впоследствии называли в России подобного рода строительные коллективы. Только транспортными средствами здесь были ослы да быки, а средствами механизации – тачка да кирка.
Первоначально рабочий батальон насчитывал 80 человек, который делился на роты (плугот) по 10-12 человек – численность, считавшаяся оптимальной для создания кибуца, который должен был быть одной большой семьей. Но за шесть лет существования через «Общую коммуну еврейских рабочих в Стране Израиля» (так ещё назывался этот Рабочий батальон) прошли более двух тысяч человек. Собственно, батальон представлял собой десятки небольших отрядов, которые, в соответствии с военной терминологией, «бросались» на выполнение «фронта» строительных работ в разные концы страны. А когда строительство начинало заканчиваться, эти отряды занялись заселением и освоением земель и в первую очередь – Изреельской долины, где на территориях, купленных Национальным фондом, на осушенных и дренированных участках в двадцатые годы возникла сеть кибуцев и кооперативных поселений – мошавов.

Драгоценным свидетельством того времени, свидетельством быта, психологии, ментальности создателей этих поселений может служить «Русский роман» Меира Шалева, выросшего в мошаве Нахалал, внука одного из его основателей. Эта сага трех поколений (жанр весьма распространенный в современной мировой литературе, где тема поиска корней становится доминирующей) начинается с истории компании молодых евреев, отправившихся перед Первой мировой войной из России в Палестину и ставших там земледельцами. Повествование ведется от лица внука одного из них, создателя и хранителя кладбища первопоселенцев.
Книга эта, написанная столь изощренно, что ее автор приобрел славу первого писателя современной израильской литературы, и тонко переведенная на русский язык Рафаилом Нудельманом и Аллой Фурман, несет в себе явственное ощущение корней, почвы, рода, которое есть у Фолкнера – представителя нации также сравнительно недавно заселившей свою землю, как евреи Палестину.
Мне думается, что такое ощущение реже возникает в литературе наций, всегда живших на своей земле, там оно размыто во времени и пространстве. У евреев же, этих вечных странников, обретших, наконец, свою землю и уже прослеживающих существование на ней дедов и внуков, такое чувство острее и радостнее. Россия, откуда родом отцы-основатели Нахалала, для их внуков становится легендой, мифом.
«Пинес процедил несколько слов по-русски, на который все отцы-основатели переходили, когда бормотали что-то про себя гневным и приглушенным шопотом…»
«Эти дедушкины друзья были героями бесчисленных историй моего детства. Все они – так объяснял мне дедушка – родились в далекой стране Украине, нелегально перешли границу и взошли в Страну много лет назад, некоторые ехали на телегах мужиков – еще одно непонятное слово, – медленно пробираясь среди глубоких снегов и диких яблонь, вдоль скалистых берегов и соленых пустынных озер, одолевая лысые холмы и песчаные бури».
И далее в сюрреалистическом ключе – вход в сказку, в миф:: «Другие летели верхом на белых северных гусях, крылья которых были в ширину „как от конца нашего сеновала до птичника“, летели и кричали от восторга над широкими полями Украины и высоко над Черным морем. Третьи произносили тайные слова, которые „вихрем переносили их“ в Страну Израиля, все еще разгоряченных и с зажмуренными от страха глазами».
В этом крохотном отрывке из текста романа – словно океан в капле – проступают черты еврейской цивилизации, национального исторического сознания. «Дедушкины друзья» взошли в Страну – здесь не ошибка переводчика. Именно взошли, а не вошли. В Страну (это слово тоже не случайно пишется с большой буквы, Страна – извечно одна, она же – главная историческая цель – Эрец-Исраэль – земля Израиля) не входят, а восходят. Репатриация в Израиль – всегда алия, что буквально означает восхождение – понятие многозначное, многослойное. Тут и древний географический смысл – гористая Палестина, куда в библейские времена переселялись из Египта и Вавилонии топографически лежала выше этих стран. Но и духовный смысл – возвращение из диаспоры в Святую землю. В еврейской традиции – это возрождение моральное, духовное.
А «тайное слово», которое вихрем переносит человека в Страну – здесь аллюзия на магическую сущность каббалы, на сотворение чудес неизреченным именем Бога, на ритуалы, граничащие с волшбой, которые сохранились и в канонах современного иудаизма.
Библейские ассоциации, скрытые цитаты из Торы, которыми пересыпают свою речь герои романа, соседствуют с терминологией социалистических движений. Кстати Движение в книге тоже с большой буквы. Это обиходное название израильского рабочего движения – разветвленной системы сионистских рабочих партий, молодежных группировок – которое монополизировало общественную жизнь ишува.
Собрания деревенского комитета, споры, обвинения в политическом уклонизме, в предпочтении личных благ интересам коллектива – обо всем этом Шалев пишет со смесью ностальгического умиления и иронии. Когда владелец коровы Хагит, которая когда-то была рекордсменкой Страны по надою и жирности молока, решает продать ее на колбасу, местный самодеятельный историк поднимает скандал в деревенском комитете, заявляя, что это неуважительное отношение к «нашему преданному товарищу Хагит». Комитет передает ему дряхлую корову, и историк «в тот же день угостил „преданного товарища Хагит“ солидной порцией крысиного яда и с помощью ветеринара превратил ее в чучело“.
Весь роман пропитан густой ментальной смесью, формирующей сознание израильтянина XX века. Но вернемся, однако, к Рабочему батальону.

Одним из его создателей и руководителей был Менахем Элькинд – человек причудливой и трагической судьбы. Это он с группой своих земляков дрейфовал в рыбачьей лодке по Средиземному морю, пробираясь из Крыма в Хайфу. В Крыму он во время гражданской войны познакомился с Трумпельдором, пленился образом и идеями этого человека и, в конце концов, следуя заветам своего учителя и пророка, совершил алию. Именно Элькинд и стал инициатором собрания памяти Трумпельдора, на котором по его заветам был создан Гдуд ха-Авода.
Разумеется, этот крымчак (так называли в Палестине халуцим из Тавриды) был не единственным лидером «коммуны еврейских рабочих». Уж чего- чего, а ярких личностей в этом движении хватало. Взять хотя бы семейство братьев Шохат, каждый из членов которого имел позади большой и трудный путь политических исканий.
Жена одного из братьев Маня Вильбушевич-Шохат ко времени создания батальона испытала столько головокружительных приключений, что их хватило бы на авантюрный роман. Она и просвещением российских рабочих занималась в начале века вместе со знаменитым эсером Г. Гершуни, и бундовские кружки создавала, и на деньги Ротшильда закупала оружие для еврейской самообороны во время революции пятого года, и, наконец, очаровывалась проповедью жандармского полковника Зубатова, который убедил ее создать партию еврейских рабочих, защищающую исключительно их профессиональные интересы. С той же страстью она вместе с мужем Исраэлем Шохатом отстаивала идеологию Рабочего батальона.
Вместе с Шохатами в это движение пришла группа земледельцев, уже имевших опыт коллективной жизни в Палестине во главе с руководителями только что созданной рабочей партии Ахдут ха-Авода Шломо Лави и Ицхаком Табенкиным. Они ратовали за хозяйственную автономию отдельных рот батальона и создание на их основе аграрных кибуцев.
Собственно, уже в сочетании столь разнородных личностей, за которыми стояли разнородные политические программы, таилась опасность раскола. Элькинд стремился к превращению батальона в партию коммунистического типа – коли уж коммуна, то и идеология должна быть коммунистической. Табенкин и Лави полагали, что коммунистические отношения должны быть внутри кибуца, и рыночные – в отношениях с другими кибуцами и внешним миром. В результате, Гдуд ха-Авода раскололся на правое и левое крыло. Правое – начало создавать кибуцы в Изреельской долине, а руководитель левых Менахем Элькинд с делегацией своих сторонников в 1926 году отправился в Москву.
Там его приняли с распростертыми объятьями. В Коминтерне перед «группой товарищей», которые готовы были представлять советские интересы в Палестине, поставили четкие задачи: вести борьбу с социалистами, привлекать к политической борьбе арабов, прикрывать находящуюся в подполье коммунистическую партию и содействовать вхождению коммунистов в разные влиятельные организации. Программа была обширная, но только осуществлять ее оказалось невозможным, так как по возвращении в Палестину в Гдуде началась форменная травля «шпионов Коминтерна» – их лишали общественного жилья и медицинской помощи, перекрывали воду, били детей в школах. Жить было невозможно, а тут еще экономический кризис, который нанес удар по сионистскому движению и заселению страны. И Элькинд со товарищи решили возвращаться в Советский Союз.
Далее этот трагический сюжет, который можно было бы озаглавить «свой среди чужих, чужой среди своих», развивался по законам времени. Москву устраивал и вариант реэмиграции. Коль скоро товарищи не могут послужить делу мировой революции в Палестине пусть своим возвращением в Советский Союз нанесут удар по сионистским настроениям, бытующим еще среди советских евреев и продемонстрируют преимущества социализма. Первым в августе 1927 года уехал Элькинд, призывая еврейских рабочих последовать его примеру. Вскоре, в 1928 году за ним отправилась небольшая группа его сторонников, а позже к ним присоединились самые активные члены левой фракции Гдуда, заключенные британскими властями в тюрьму как агенты Коминтерна и высланные затем из страны.
Они оказались в Крыму, откуда многие из них совершили алию восемь лет назад. Неподалеку от курортного поселка Саки, что в районе Евпатории, им выделили полуразрушенное помещичье имение, предоставили на льготных условиях денежную ссуду, дали скот, технику и даже сравнительно редкий в те времена трактор. «Агроджойнт» помог построить два двухэтажных жилых дома на 32 квартиры каждый.
Их было 110 человек, что вместе с семьями составляло население изрядного сельского поселка. Конечно же, они организовали кибуц по образцу тех, что действовали в Палестине – коллективная собственность, коллективное потребление, коллективный труд. Все нужды поселенцев в еде, одежде, жилье, образовании удовлетворяла коммуна. Органом власти было общее собрание, которое определяло политику коммуны, выбирало руководство, принимало новых членов. И дело шло, хозяйство развивалось. Ну, а местные власти – райком, райисполком – они-то как, не стоять же им в стороне, не пускать дело на самотек?
Первый конфликт возник уже при создании кибуца. Как назвать его? Коммунары хотели дать имя на том языке, на котором они говорили, учили детей – на иврите. Но он считался здесь языком религиозным, контрреволюционным, это там, в Палестине, подвластной британским империалистам, на нем говорят. Здесь же в стране Советов принят если уж не русский, то идиш – разговорный язык еврейских народных масс. Но от идишистского названия коммунары отказывались. Остановились на эсперанто, тогда модном и еще не осужденным высшей властью, как это стало впоследствии. Назвали кибуц «Войо Ново» – «Новый путь».
Кого принимать в коммуну? В коллективе опасались случайных людей, делали ставку на реэмигрантов из Палестины, имеющих опыт работы и жизни в тамошних кибуцах, а не на советских переселенцев, которые, как правило, не выдерживали испытательного срока. Районные же власти посылали именно советских евреев, настаивая на их приеме. Потом оказывалось, что в «Войо Ново» – пренебрегают социалистическим соревнованием, неправильно организуют труд, игнорируют указания районного руководства. Кругом идет коллективизация, создаются колхозы, 25-тысячники вроде шолоховского Давыдова несут на село классовую правду, укрепляют партийные ячейки, райкомы диктуют, когда пахать, убирать и сеять – словом идет нормальная советская жизнь, а тут коммуна, построенная на каких-то своих принципах, своем коллективистском самовластье…
В марте 1931 года Элькинда снимают с работы и отдают под суд за халатность. Он пару лет еще остается в Крыму, ожидая результатов расследования. Как-то все обходится, и он уезжает с семьей в Москву, где идет рабочим на подшипниковый завод и одновременно заочно учится в институте механизации сельского хозяйства. Вслед за своим лидером «Войо Ново» покидает большинство старых коммунаров, и в феврале 1934 года коммуна преобразуется в обычный колхоз.
Почти всех участников этой драмы ждала ужасная судьба. Элькинда арестовали в 37-м и вскорости расстреляли. Оба его сына погибли на фронтах Великой Отечественной. Большинство старых коммунаров разделили судьбу своего вождя – были расстреляны или замучены в сталинских лагерях. По законам того времени иная судьба их и не могла ожидать, достаточно было пребывания в зарубежном капиталистическом государстве, чтобы получить срок или «высшую меру социальной защиты» за шпионаж. Те же, кто не погиб от руки одной диктатуры, растворились в пламени Холокоста, зажженном другой. Все население еврейского поселка «Войо Нова» было живьем брошено в большой старый колодец, вырытый еще членами старой коммуны. В 1948 году это место, уже заселенное переселенцами из других областей Украины, стало называться село Листовое.
Единственным человеком из тех, кто уехал вслед за Элькиндом из Палестины в Крым и дожил до наших времен, была еврейская писательница Шира Григорьевна Горшман. Вся ее долгая 95-летняя жизнь прошла в переездах из Эрец Исраэль в Россию и обратно. Семнадцатилетней с мужем и новорожденной дочерью, которой через много лет суждено будет стать женой и музой Иннокентия Смоктуновского, она уехала из Литвы в Палестину, вступила там в Рабочий батальон, работала дояркой в кибуце, а 29-м году вместе с другими членами левой фракции Гдуд ха-Авода уже без мужа, но с тремя детьми отправилась в Крым, и доила коров уже в «Войо ново».
Трудно себе представить, какова была мера решительности и идеализма этой молодой женщины, которая совершала такие вояжи с малыми детьми. Ей бы погибнуть от руки немцев или своих российских чекистов, если бы не брак с художником Менделем Горшманом, который в составе группы еврейских деятелей культуры приехал в «Войо Ново» отображать счастливую жизнь еврейских переселенцев, влюбился в молодую доярку и увез ее в Москву. Там следы ее вроде бы затерялись для всевидящего гебистского ока. В Москве поэт Лев Квитко, друживший с Горшманом, пленился выразительностью устных рассказов Ширы, уговорил ее писать и ввел в идишистскую литературу, в которой она успешно работала много лет, издавая свою прозу и входя в редколлегию журнала «Советише Геймланд».
Казалось бы, здесь можно было бы поставить точку в биографии этой незаурядной женщины. Но особый характер сказывался до конца ее жизни, обрекая на решительные поступки. В 89-м, на девятом десятке жизни она, оставив в Москве детей и внуков, снова совершает алию, встречает в Израиле друга юности, с которым некогда работала в кибуце, выходит за него замуж и доживает в Ашкелоне до 95 лет, участвуя в литературных объединениях, издавая рассказы, общаясь с молодежью. На праздновании своего 90-летия во время выступления юношеского театра еврейской песни, она пустилась в пляс, обнимая и целуя юных артистов.
Как говорится, на этой оптимистической ноте можно закончить рассказ о судьбе левой фракции Гдуд ха-Авода

Проще всего было бы сопоставить судьбу членов рабочего батальона, уехавших в Советский Союз, с жизнью оставшихся в Палестине: вот вам два мира, два Шапиро, одни погибают от чекистской или немецкой пули, а другие строят светлое будущее на своей исторической родине. Но жизнь сложнее всяких идеологических построений. Тем, кто остался, пришлось пройти через такие испытания, будущее это было оплачено ценой таких лишений и такого смертельного риска, что придти к нему смогли немногие.
Взять хотя бы первый крупный кибуц, основанный одной из рот рабочего батальона у источника Эйн-Харод, расположенного у подножья горы Гильбоа. Место здесь было историческое, упоминавшееся в Библии (впрочем, какое же место в Израиле не обладает библейскими аллюзиями). Это здесь стоял станом один из героев Книги судей Гедеон, победивший многочисленное войско мидианитов, из этого источника по библейскому свидетельству локали воду «как локает пес» триста отборных воинов Гедеона.
Трудно сказать, как выглядели те места во времена Судей, но осенью 1921 года, когда ребята из Гдуда поставили свои палатки, здесь было сплошное болото. Приходилось рыть каналы, стоя по пояс в воде, и ведрами поднимать оттуда грязь, а затем ходить с тачками по полям, собирая камни. Потом пахали (благо, в хозяйстве имелись два трактора), высевали пшеницу, ячмень, кормовые травы, сажали плодовые деревья и эвкалипты. Словом, в Эйн-Харод разворачивался классический сюжет основания большинства первых кибуцев – болота, комары, малярия, предельное напряжение физических и нервных сил и бесконечные споры о том, как жить дальше, как строить коммуну.
Но болота, комары и малярия были традиционным началом жизни многих коммун того времени. Дальше здесь к мотыге и лопате присоединилась винтовка. И в Эйн-Хароде в тридцатые годы действовала уже не только трудовая, но и боевая «ночная рота», отражавшая нападения арабов и по ночам преследовавшая их отряды вплоть до уничтожения. Здесь во время войны за независимость дислоцировались подразделения Пальмаха – израильского спецназа. Здесь после войны проходила линия прекращения огня, и набеги из Иордании происходили до самой шестидневной войны. И недаром именно из Эйн-Харода вышел Меир Хар-Цион, знаменитый спецназовец, которого Моше Даян называл лучшим солдатом Израиля со времен Бар-Кохбы. Боевая составляющая – от Трумпельдора до Хар-Циона – часть кибуцианской идеологии: да, мы не воевали две тысячи лет со времен Бар-Кохбы, но теперь воюем, коль скоро нам бросают вызов, и кибуцы поставляют лучших солдат.
Кибуц поставляет лучших солдат, он же дает целые поколения государственных деятелей, большинство послевоенных лидеров партий прошли школу коммунального воспитания. Кибуц кормит, кибуц воспитывает, учит, защищает… Это знает каждый израильский школьник. Ну, а теперь сдернем идеологическое покрывало с нашей темы и вернемся к повествованию, которое разворачивается в межвоенный период – в двадцатые – тридцатые годы.

Это было время мандата – полномочий, данных после Первой мировой войны странам-победительницам на управление колониальными владениями побежденных государств – Германии и Турции. Англии после долгой торговли и всяких дипломатических игр досталась Палестина, которой британская администрация управляла 28 лет. И при всем ее маневрировании между интересами арабов и евреев, заканчивавшемся чаще всего кровавыми столкновениями, при всем сопротивлении национальным устремлениям ишува эта власть была все же лучше, чем дряхлеющая турецкая с ее восточным менталитетом.
После четырехсот лет османского владычества, дававшего ощущение дремотного существования на дне огромной распадающейся империи, ишув оказался под державной рукой совсем иной империи – матери западной демократии, западного парламентаризма, что, в конце концов, предопределило положение будущего еврейского государства, как форпоста западного мира на арабском востоке.
Волны четвертой – польской и пятой – германской алии накатывались на иные берега. В отличие от идеалистов первых волн, иммигранты двадцатых—тридцатых годов привозили с собой опыт предпринимательства, торговли, ремесел и капиталы, которые можно было вкладывать в открытую экономику. В стране развивалась текстильная, пищевая промышленность, были построены порт в Хайфе, гидроэлектростанция на Иордане, на Мертвом море добывался поташ, многократно вырос экспорт цитрусовых, с севера на юг протянулась почти непрерывная цепь городов и сельскохозяйственных поселений, создаваемых на десятках тысяч гектаров скупленных земель.
Да и сам ишув стал иным и количественно (к началу Второй мировой войны его численность приблизилась к 400 тысячам), и качественно. Он обрел черты современного общества с общинным самоуправлением, партиями и политическими лидерами, с национальным языком, которым стал иврит, с культурой – театрами, прессой, школами, университетом, с подпольной армией, обеспечивающей безопасность еврейского населения… Все эти общественные реалии мгновенно трансформировались в государственные институты, как только ишув обрел независимость и превратился в государство. И кибуцианское движение играло немаловажную роль в столь активно идущем процессе формировании национального общества. Тридцатые годы обозначились для этого движения лозунгом «Хома у мигдал» – «Стена и башня».

«Их было 25 человек – 20 мужчин и пять женщин… Группа существовала уже пять лет, все пять лет готовясь к этому дню. Большинство приехали из Центральной Европы, несколько человек из России, Польши, с Балкан…
Ядро группы образовалось на пароходе по пути из Триеста в Хайфу. Прибыв в Палестину они зарегистрировались в сельскохозяйственном отделе Гистадрута (федерация профсоюзов – М. Р.-З.) и были внесены в список групп, ожидающих очереди на получение земельных участков, купленных Национальным фондом. В Национальный фонд средства поступали из голубых копилок, имевшихся во всех синагогах мира и других местах, где собирались евреи, а также из частных пожертвований. Участки, приобретенные Национальным фондом, представляли собой по большей части брошенную землю, болота, песчаные дюны, безводные пустыни и камни…
В ожидании своей очереди на получение участка группа работала как наемная рабочая сила, но уже в этот период их зарплата шла в общую кассу, а жили они коммуной. Временами группа разделялась: одни работали на поташной фабрике у Мертвого моря, другие на апельсиновых плантациях Самарии, третьи проходили профессиональное обучение в одном из старых кибуцев а долине Изреэль. Потом группа объединялась. И все это время они считали себя одной семьей. Их средний возраст по прибытии в страну был 18 лет, сейчас 23 года…
Они приехали юнцами, теперь это были закаленные жизнью мужчины и женщины».
Так начинается одна из глав романа Артура Кестлера «Воры в ночи», который я выше уже цитировал. У романа подзаголовок «Хроника одного эксперимента», достаточно точно определяющий жанр и сущность этого почти документального повествования, насыщенного реальными подробностями создания и существования кибуца Башня Эзры, прототипом которого послужил расположенный в Галилее и существующий по сей день кибуц Эйн ха Шофет. Только сейчас в нем не 25 человек, как было в самом начале, в 1937 году, а 676, хозяйствующих на 138 гектарах возрожденной земли.
Артур Кестлер имел право писать хронику этого эксперимента. Венгерский еврей, студент, он восемнадцатилетним, будучи очарованным идеей сионизма, приехал в 1926 году в Палестину, вступил в кибуц Хефциба, но не прошел обязательного испытательного срока, так как по воспоминаниям его товарищей «был индивидуалистом и совсем негодным для жизни в коллективе».
Потом Кестлер снова и снова, уже став европейским журналистом, приезжал в Палестину, жил в кибуцах, собирал материал для романа «Воры в ночи», получившего широкую известность. И, в конце концов, он смог сказать после образования государства Израиль знаменательные слова: «Я ощутил глубокое удовлетворение, узнав, что некоторые из членов Комиссии ООН потрудились прочесть роман „Воры в ночи“ и что книга оказала на них определенное влияние. В тяжелые минуты, когда я спрашиваю себя, добился ли чего-нибудь стоящего за сорок восемь лет своей бурной жизни, этот факт…утешает меня в моих сомнениях. О большей награде за его труд писатель мечтать не может». Заметим, что при всем том роман написан трезвым пером западного интеллектуала и ничего такого, что можно расценивать, как апологию кибуцианской идеи, в нем нет.
Действие «Воров в ночи» происходит во второй половине тридцатых годов. Это было время арабских забастовок и бунтов, доходивших до того, что англичанам приходилось применять для усмирения восставших авиацию и танки. Пытаясь утихомирить взбаламученное мирной еврейской экспансией арабское море, британская правительственная комиссия под руководством лорда Пиля предложила разделить Палестину на два государства – арабское и еврейское. План этот Верховный арабский комитет отверг, но идея была вброшена в массовое сознание, вызывая тревогу и беспокойство в обеих общинах.
В этих условиях безотлагательное создание новых поселений на уже купленных землях, скорейшее освоение этих земель становилось задачей не только сельскохозяйственной, но и политической. Но нужна была тактика осуществления этой задачи с учетом того, что всякая попытка создать поселение на законно приобретенной земле наталкивалось на вооруженное сопротивление арабов. И вот тогда-то, как всегда это бывает, нашелся умный еврей (его имя и сроки жизни сохранились в анналах истории – Ш. Гур – 1913 –1997). Так вот этот самый украинский уроженец Ш. Гур, о котором я, к сожалению, больше ничего не знаю, предложил монтировать укрепленное поселение скоростным способом, получившим название «Стена и башня».
Делалось это так. Группа новых поселенцев собиралась в «материнском» кибуце, который брал шефство над ними, и оттуда караваном машин, груженых техникой и строительными материалами, в сопровождении вспомогательного отряда и бойцов Хаганы отправлялась на место будущего поселения.
Обычно центр его располагался где-нибудь на вершине холма, где сразу же по прибытии чаще всего ночью размечался прямоугольник двора – тракторным плугом проводилась первая борозда, что по арабскому обычаю означало владение землей. По периметру прямоугольника выкапывалась траншея, и двор ограждался двойными деревянными стенами, между которыми засыпался гравий, а внешняя стена опутывалась колючей проволокой. В центре двора устанавливалась заранее в «материнском» кибуце смонтированная десятиметровая вышка, снабженная электрогенератором и мощным прожектором. По углам двора располагались бараки поселенцев, которые быстро монтировались из привезенных стройматериалов. Все это, как правило, отнимало сутки, по истечении которых бойцы вспомогательного отряда разъезжались по своим кибуцам, а в новом укрепленном поселении оставалась группа его постоянных обитателей, которые продолжали работы и несли круглосуточную охрану.
Обычно, когда обитатели близлежащей арабской деревни опоминались, холм был заселен, в траншее и на вышках стояли вооруженные часовые, а ночью медленно вращался луч прожектора, высвечивая округу во избежание нападения.
Впервые этот метод в 1937 году опробовали при заселении кибуца Нир-Давид, расположенный, как и Эйн-Харод, у подножья горы Гильбоа. Первая попытка группы выходцев из Польши освоить предоставленную им здесь Национальным фондом землю, сделанная за год перед тем, не удалась из-за постоянных нападений арабов. Пришлось возвращаться в расположенный по соседству «материнский» кибуц Бет-Альфа и уже оттуда ездить обрабатывать поля. Тогда-то Ш. Гур (я даже полного имени его не знаю – Шимон или Шалом?) и предложил идею «стена и башня», которую нир-давидовцы удачно реализовали, так что никто уже не смог их выкинуть со своей земли, на которой они стали весьма успешно выращивать зерновые и первыми в стране разводить в вырытых водоемах карпов. Теперь это преуспевающее хозяйство с развитым плодоводством и птицеводством, металлообработкой и производством сельхозооборудования.
Период «стены и башни» для пятисот обитателей этого поселка – давняя история. Историей же здесь, как и повсюду в Израиле, пропитано все. В местном музее археологии Средиземноморья вам покажут остатки расположенного на земле Нир-Давида (что, кстати, означает «нива Давида», но это не библейский царь Давид, а один из сионистских лидеров Давид Вольфсон) бесконечно древнего израильского поселения, разрушенного войсками фараона Шешонка аж в десятом веке до нашей эры. И тут же рядом – национальный парк Ган ха-Шлоша – «парк троих», названный в память трех кибуцников убитых здесь арабами в 1936 году. Так вот оно все плывет и смыкается на этой земле.

Вторая кампания строительства поселков методом «Стена и башня» проводилась в другой критический момент существования ишува – в 1946-47 году, накануне провозглашения государства Израиль. Всего таким способом было построено 118 укрепленных сельскохозяйственных поселений.

«В ворах в ночи» можно найти подробности жизни кибуца тридцатых годов, созданного в боевой обстановке «стены и башни».
Площадь укрепленного двора на вершине холма – четыре тысячи квадратных метров – сорок соток по российским дачным меркам.
В первом же ночном бою, состоявшемся через несколько дней после высадки кибуцного десанта на холм, был убит один человек из состава первой группы, а всего за первый год погибло четверо, один – от сыпняка, двое – во время ночных нападений, один замучен, когда шел в одиночку по вади – его прежде, чем убить кастрировали, выкололи глаза.
Первые каменные строения – коровник и детский сад, в котором пятеро малышей.
Первые источники дохода – урожаи пшеницы и ячменя с трех акров (это примерно 1,2 гектара) земли, молоко и масло от коров, овощи с огорода и зарплата нескольких кибуцников, работающих на хайфской цементной фабрике. Считается, что первые три года кибуц будет работать с убытком и только на пятый год начнет выплачивать арендную плату за землю и ссуду Национальному фонду.
Рабочий день восьмичасовый. В субботу – выходной.
В пятницу вечером – мясной обед. Перед обедом – выдача всего необходимого. Это полтора десятка сигарет, кусок мыла, тюбик зубной пасты, бумага, конверты и марки, гребни, шпильки, противозачаточные средства, батарейки для карманных фонариков. На год каждый получает один комплект рабочей одежды и один – выходной. Пудра и косметика – под запретом как атрибуты «буржуазного разложения».
Отношения с «материнским» кибуцем сложные. Вообще-то связь сохраняется. Новички ездят к соседям на концерты филармонического оркестра, гастролирующего по поселениям, одалживают технику, из-за чего бывают порой конфликты – вернули грузовик с поломанной рессорой. Но это пустяки, главное – политические разногласия.
Новый кибуц входит в объединение коммун, которое поддерживает левоцентристскую социалистическую партию Мапай (аббревиатура Мифлегет поалей эрец Исраэль – рабочая партия Израиля), а старый – относится к объединению Хашомер Хацаир, на основе которого создана левосоциалистическая партия Мапам (Мифлегет поалим ха-меухедет – Объединенная рабочая партия). Разница в аббревиатурах в одной последней букве, да и в полных названиях эта разница невелика, обе партии – рабочие, только одна центристская, а другая – на левом фланге. Но такой сдвиг – из центра налево – определял разное отношение ко многим политическим реалиям и, прежде всего, – к Советскому Союзу.
И вот после филармонического концерта, который, казалось бы, своей симфонической классикой должен вселять умиротворение и успокоение в души, в читальном зале старого кибуца (там, конечно же, библиотека с читальным залом, это одно из обязательных заведений в кибуцах) разгорается яростный спор о России. Мапаевцы говорят об однопартийной системе в стране победившего социализма, неравенстве доходов, массовых арестах (действие происходит как раз в 37-м году), предательстве по отношению к республиканской Испании. Но у мапамовцев свои контраргументы. Обвинения против троцкистской оппозиции лживы? Но всякая оппозиция в рабочем государстве априори контрреволюционна. Неравенство зарплаты и привилегии бюрократии? Необходимо стимулировать производство временными мерами. Вождизм, шовинизм? Надо подготовить отсталые массы к войне с империалистами и к фашистской агрессии.
Особенно трогателен диалог двух женщин:
– В России поощряют буржуазное разложение вроде губной помады, пудры и крема.
– Здоровый пролетарский секс противостоит проституции буржуазного брака.
А сколько страстей кипит вокруг колхозов. Если мы в Палестине можем строить коммунизм в чистом виде на территории, находящейся под властью капиталистической Англии, то почему русские энтузиасты не могут таким же образом экспериментировать на территории Советской России, спрашивают одни. Советские колхозы не следует смешивать с нашими кибуцами, отвечают им другие. Там социализм пришлось строить с отсталым населением, а наши кибуцники – избранная элита. И, в конце концов, вопрос-вопль: так почему же русские не пришлют к нам делегацию экспертов, чтобы изучить наши достижения на месте. Ведь даже упоминать о нас в их печати запрещается. Не мы должны ими восхищаться, а они нами.
Ироническим завершением этого диалога может прозвучать цитата из цитируемой мной выше статьи писателя Амоса Оза «Опаленные Россией»: «Эти люди (имеются в виду марксисты – М.Р.-З.) поклонялись Сталину и лелеяли надежду, что в один прекрасный день он приедет к ним в кибуц. Тогда-то они ему покажет все. Как водится, разгорится великая полемика о марксизме-ленинизме и всем таком прочем и вот тут-то они Сталину докажут раз и навсегда, каким должен быть подлинный марксизм-ленинизм. И тогда, надеялись они, Сталин, усмехнувшись в свои усы, скажет им; „Ну, жиды, вы построили социализм почище, чем в России, честь вам и хвала!“»

Колхоз и кибуц – два великих утопических проекта, в основе которых лежала, казалось бы, одна коммунистическая идеология. И более того оба этих проекта были инспирированы мощными политическими структурами – в одном случае государством, которое называло себя социалистическим, а в другом – социалистическим рабочим движением – главной политической силой ишува. Но почему же один проект оказался поразительно неэффективным и, существуя «на штыках» государства, как только это государство потеряло свой тоталитарный характер, исчез, растворился во мгле истории, а другой, породив высокоэффективное аграрное производство, реализуется до сих пор, правда, в сильно трансформированном виде?
Вспомним конфликт, расколовший Рабочий батальон, о котором я писал выше. Левое крыло этой всеобщей коммуны трудящихся во главе с Элькиндом ратовало за превращение батальона в партию коммунистического типа, еще не осознавая к чему привело в России владычество такой партии (это Элькинду пришлось узнать по возвращении в Крым да только поздно было). А правое – во главе с лидерами социалистической рабочей партии Ахдут ха –Авода Табенкиным и Лави настаивало на том, что коммунистические отношения должны быть внутри кибуца, но рыночные – в отношениях с другими кибуцами и внешним миром. Эти вот два начала – коммунистическое коллективистское, которое внутри, и рыночное, свободное, когда тебе никто ничего не диктует – снаружи – и есть главное отличие израильских кибуцев от советских колхозов, существовавших в условиях экономического и административного террора.
Достаточно ярко это отличие ощущается при сопоставлении двух литературных сочинений написанными на одну тему двумя писателями-ровесниками Моше Шамиром и Федором Абрамовым.
Надо сказать, что в Израиле существовала целая литература, посвященная жизни кибуцев со всеми их страстями и проблемами, также как в Советском Союзе имелась деревенская литература с поколениями писателей-деревенщиков. Не будем говорить о художественных средствах обеих литератур. Отметим только, что израильтянам в не меньшей степени, чем их российским коллегам, свойственен был пропагандистский пафос эпохи социалистического реализма. Это теперь, в девяностые и двухтысячные годы появились такие писатели как Меир Шалев с его изощренной прозой, а в сороковые-шестидесятые годы кибуцианская литература была искренна и топорна, несла в себе восторг неофитов, что не отменяло ее документальной достоверности.
Моше Шамира можно считать типичным представителем этой литературы. Он родился в 1921 году, долгие годы провел в кибуце, сражался в войне за независимость своего государства, занимался журналистикой, политической деятельностью, прожил долгую жизнь, став классиком ивритской литературы.
Федор Абрамов старше его на год и также как Шамир был сыном своего времени и своей страны. Юность в архангельской деревне, война, где он был ранен на передовой, а потом стал следователем военной контрразведки СМЕРШ, филологическое образование в Ленинградском университете, приобщение к клану литературных критиков, участие в борьбе с космополитизмом, романы о северной российской деревне, написанные с осторожной правдивостью и в известной степени отражавших трагизм колхозной жизни.
Они не только не были знакомы, но и, думаю, никогда не слышали друг о друге, что не помешало им написать рассказы, в сюжетной основе которых лежало одно и то же явление природы – дождь в деревне.
Бесконечный обложной ливень застигает израильский кибуц в дни, когда надо проводить сев озимых, грозя оставить коллектив без урожая зерновых. И такой же многодневный обложной дождь лишает российский колхоз возможности убрать сено, что может лишить колхозных коров кормов. Посмотрим же, что происходит в обеих деревнях под стук осеннего дождя?
Рассказ Абрамова «Вокруг да около» (его иногда именуют повестью или очерком) начинается с телефонного разговора председателя колхоза «Новая жизнь» Анания Егоровича Мысовского, в котором секретарь райкома требует от него ускорения заготовки силоса. Оба они понимают, что сейчас, когда сухо, главное поскорее скосить и высушить травы, а силос можно заложить и в сырую погоду. Но секретарь отчитывается перед обкомом – контроль тотальный сверху донизу – и важно, чтобы заготовка кормов в сводке шла равномерно. Поэтому непослушный председатель получает строгий выговор, но вместе с выговором приходят дожди и тут-то и разыгрывается настоящая драма. Скошенные травы гниют на лугах, людей не выгонишь в поле. Получая жалкие крохи на заработанные трудодни, колхозники озабочены своим приусадебным хозяйством, которое их, собственно, и кормит, а колхозный труд для них – барщина, подобно той на которую выходили их крепостные предки. Но и личное хозяйство приходит в упадок, так как все труднее прокормить корову. На трудодни сена выдают десятую часть от скошенного для колхоза. Это значит, что крестьянин, чтобы обеспечить свою корову двумя тоннами необходимого ей на зиму сена, должен заготовить его для колхоза 18 тонн, что для него непосильно. В результате, колхозу, который утопает в травах, нехватает кормов. Мысовский все это понимает, но изменить навязанный ему сверху порядок распределения кормов боится, и делает это только в пьяном беспамятстве, пообещав колхозникам треть накошенного, а очнувшись в страхе идет к приехавшему секретарю райкома на правеж.
Очерк был написан в 1963 году – предпоследнем году правления Хрущева, объявившего наступление на личное подсобное хозяйство, этот последний островок крестьянской свободы. И появление его в журнале «Нева» привело к увольнению редактора за публикацию произведения клеветнического, очерняющего советскую действительность, что в советской действительности служило очевидным доказательством правдивости изображаемой картины.
В рассказе Моше Шамира, также как и у Абрамова, – живописные картины дождя: старое русло реки по которму катится бурлящий поток, мягкая и топкая пашня, пропитанная влагой, мощные тракторы с сеялками, стоящие в боевой готовности под навесами, и разговоры людей распивающих чаи в столовой, мающихся от безделья и ищущих выход в этой очевидной для всех отчаянной ситуации – не посеем – останемся без хлеба.
Между тем в соседнем арабском селении уже все закончили и играют свадьбы. Там работают по старинке – сеют вручную, скребут землю примитивным плугом, запряженным в худую низкорослую лошадку. Так может привлечь на помощь феллахов, решают кибуцники, пусть они помогут нам посеять вручную, а мы по весне поможем их вспахать землю своими тракторами.
В конце рассказа, названного «Сила дождя» (видимо, в данном случае сила дождя в пробуждении дружбы народов) – картина совместной работы арабов и евреев – эдакий апофеоз единения.
У каждого автора свои проблемы. У Абрамова – тоска по свободе, подавленный вопль угнетенного, замордованного жестокой властью крестьянина. У Шамира – отношения с арабами, столкновение двух цивилизаций, приводящее, многие годы спустя, к глобальному конфликту третьей мировой.
У каждого – свои иллюзии. У Абрамова одна – дай крестьянину землю и свободу и дело пойдет. У Шамира другая – главное найти общий язык с соседями и работать мирно и дружно. Не получилось мирно и дружно и по сей день.

Кибуцная литература при всей иллюзорности многих своих надежд дает возможность заглянуть во внутренний мир коммун, уже созревших и сформировавшихся к сороковым – пятидесятым годам, прошедшим через этапы становления и войн.
Почти все двенадцать авторов сборника рассказов «Маковый холм», изданного в 1978 году, долгие годы, а иные – и всю жизнь прожили в кибуце, что не помешало некоторым из них стать известными писателями, обладателями национальных и международных литературных премий. Кибуцное бытие для них это не материал, собираемый и осваиваемый писателем для воплощения в своем художественном произведении, а часть их собственного существования, их собственных проблем, которые они выплескивают в творческое пространство рассказа или романа. Будь то судьба поля, захваченного иорданским противником во время войны за независимость и отвоеванного кибуцниками («Маковый холм» Цви Арад) или пропахиваемая тремя халуцим пограничная борозда, очерчивающая землепользование нового кибуца в пустыне Негев («Удел» Йонат и Александр Сенет) – в каждом сюжете ощутим пафос личного переживания, личного опыта. Тема земли – ее освоения, расширения жизненного пространства – одна из основных, постоянно животрепещущих в кибуцианской литературе.
Не менее значительна и тема внутренней жизни, коллектива и личности, за которой встает одно из главных слагаемых коммунального проекта – переделка человеческой природы.
Рассказ Ханоха Бартова называется «Наш товарищ Лахадам возвращается с войны». Война, судя по всему, Вторая мировая, а Лахадам – простой кибуцный парень, вернувшийся с нее другим человеком – веселым, раскованным, повидавшим большой мир с его радостями и соблазнами и внесшим эти соблазны и эту свободу поведения в аскетическую атмосферу коллектива. Он возвращается на работу в плодовый сад и работает как все, но вот живет не как все. Вечером в его комнате – звуки радиопатефона (предмета, между прочим, запретного для индивидуального пользования) и запах кофе, сваренного в импортной кофеварке, на которую также надо просить разрешение у секретариата кибуца. И сервиз для кофе, и большой ковер, и целая библиотека художественных альбомов – все это он привез с войны и всем этим пользуется сам. А когда смолкает патефон, звучит гитарный напев – шотландские и французские песенки, итальянские романсы. Лахадам поет и угощает молодежь, которая набивается в его комнату, всякими заморскими напитками – для парней кубинский ром и бренди, для девушек – ликер кюрасао или вермут. И весь-то вечер допоздна из комнаты доносится музыка и звонкий девичий смех, разрушающий тишину сонного отдыха весь день тяжело работавших людей.
Вот этот девичий смех больше всего и волнует кибуц. Парни постепенно перестали ходить к Лахадаму, а несколько девушек стали постоянными посетительницами его комнаты. И что там происходит, за кем ухаживает хозяин, нет ли поводов для ревности у парней? Да и вообще эти сепаратные вечеринки нарушают принципы коллективного общежития. Никто не против пения, музыки, танцев, но ведь есть самодеятельные кружки, организованные мероприятия.
– Каждое общество обязано поддерживать механизм самообороны, – говорит идеолог кибуца, глава педагогической комиссии Гинка, – и упорно защищать свои основные ценности, иначе оно рухнет, как стол, изъеденный жучком. У нас есть свой особый стиль жизни, свой образ жизни, и тот, кому это не по душе, имеет право выбирать, что ему больше нравится… Вокруг ущербной личности Лахадама собираются те, кто склонен к истерии. Я уверена, что он решил расшатать основы нашей жизни…
Все это произносится всерьез, с убежденностью пионервожатой, наставляющей класс на пионерских сборах моего советского детства, с логикой армейского старшины – «сегодня ты не подшил воротничок, а завтра родину продашь», с пафосом революционных ригористов, полагающих, что они строят новое общество, утверждают новую мораль.
Нет ни одного утопического проекта, который не утверждал бы наряду со строительством нового общества воспитание нового человека. И кибуц не составлял исключения.
Парадоксальным противоречием кибуцианской действительности было сочетание демократизма (все решается на общем собрании, власть руководителей не более чес на два года, по истечении этого срока члены секретариата превращаются в рядовых работников) с диктатом коллектива, доходящим до подавления личности.
Причем конфликт индивидуального начала с коллективистским проявляется вовсе не обязательно в поступках, обозначающих бунт личности. В рассказе С. Изхара «Эфраим возвращается на люцерну» собрание убеждает кибуцника, выращивающего кормовые травы, не переходить на другую работу, на что он имеет право по прошествии трех лет. Весь разговор происходит в мягких тонах. Посмотрите, как его убеждают, как вкусно изображают картину чередования работ: «Еще годик, Эфраим, один только годик… Не мне тебе рассказывать как быстро бежит время. Не успеешь оглянуться – и прошла неделя, и еще неделя. Вот мы уже пашем, собираем маслины. Вскоре пойдут дожди, станет холодно и слякотно. Начнем сеять, а тут уже подоспела пора сбора апельсинов, затем наступит жатва, пришло время сбора винограда и… прошел год».
Но тяготы Эфраима не только в монотонности и однообразии работы.
Он мечется, ищет себя, понимая, что уход с поля люцерны в цитрусовый сад лишь на время смягчит его душевные метания, а затем лишь усилит прежнюю жажду свободы, стремление скинуть гнет идеологии, всех этих разговоров об общественной морали, укреплении братских чувств, о том, что интересы коллектива выше интересов личности.
В рассказах Бартова и Изхара ничего особенного не происходит; мы так и не узнаем, удалось ли Гинке исключить бунтовщика Лахадама из кибуца, да и Эфраим в конце концов остается на люцерне. В обоих повествованиях дается лишь абрис проблемы, напоминается, что не все так спокойно в «датском королевстве» и что такого рода ситуации могут служить причинами ухода людей из кибуца. А тема ухода несомненно волнует авторов сборника.
Нежелание сына оставаться в кибуце служит в рассказе Адама Зерталя «Встреча» причиной его разрыва с отцом, суровым ветераном движения. Примирение происходит лишь на смертном одре отца, который исповедуется перед сыном, пересматривая прожитую жизнь, осуждая свою жесткость, непримиримость.
«Это все от нашего движения, – говорит отец, – Эта уверенность, это уменье втиснуть любое дело в мертвые формулы. А для того, что не укладывается в эти формулы, нет места. Они учили меня замыкать живых людей за непроницаемыми стенами идей… Мы сами себя окружили стеной. Стеной идей. И все ради чего-то и во имя чего-то. И никогда ради меня. Ради тебя, ради самих себя. Мы забыли, что такое сострадание и любовь».
В семье кибуцника Реувена, героя рассказа Цви Луза «Шломит», все проще и приземленнее. Его жена Шломит хочет жить «в тихом и культурном пригороде… Там приятные дома каждый на одну семью, просторные дворы с палисадниками и фруктовыми деревьями, небольшой чистый торговый центр, хорошее автобусное сообщение и приличная школа для детей». В кибуце, в Долине жить тяжело. «Тут трудный климат. Тут трудные люди. Молчаливые, но иногда их прорывает. Казалось, они всегда ищут какую-то внутреннюю правду» Но Реувена Долина держит. Здесь могилы его родителей и живы еще ветераны, создававшие кибуц. А ночью можно почувствовать, «как за домами и хозяйственными постройками созревают почвы, темные и простые в своей сущности; и они требуют, чтобы ты их обрабатывал, чтобы ты их любил, чтобы ты был им предан как божеству».
Семейный конфликт развивается. Шломит уходит с детьми к своим родителям в город. Реувен на месяц приезжает к ней, но потом возвращается в кибуц. Долина зовет.
Коллизия знакомая со времен, когда в советской литературе господствовал социалистический реализм. Муж после окончания института готов ехать на стройку коммунизма или на целину, а жена хочет остаться в своем мещанском городском мирке. Но в рассказе Луза эта коллизия не теряет своей достоверности, ощущения жизненности и угрозы, которая неизбежно приходит во всякий утопический эксперимент со стороны человеческой природы и разрушает или трансформирует эту утопию.

Меня охватило ощущение курорта. Мягкое тепло солнечного дня, свежесть морского побережья. Люди в шортах и майках привольно и неторопливо шли по бетонным дорожкам среди южных деревьев. Легкие аккуратные домики, где в тени открытых веранд стояли шезлонги. Все это напоминало Сочи или Ялту, санатории прошлых советских времен.
И девушка в шортиках с полотенцем через плечо тоже, видно, спешила в бассейн или на пляж. Она вежливо отвечала на наши вопросы о том, когда вернется ее отец, в каком доме жили покойные дедушка и бабушка и что она сама собирается делать после школы, в какой институт поступать. Это была воспитанная смышленая девушка. Она привыкла к расспросам невесть откуда взявшихся людей о ее дедушке и бабушке.
Стояла пятница – первый день израильского уик-энда. В этот день полагалось отправляться на рынок – на роскошный южный базар – запасаться продуктами на неделю. В пятницу желательно сделать все хозяйственные дела, ибо впереди суббота – день отдыха и благочестивых размышлений.
И мы неторопливо завтракали с моим другом юности, его женой и сыном, а потом сели в его «Субару» и съехали с горы Kармель по улицам Хайфы на побережье Средиземного моря. А еще через полчаса шли по улицам кибуцного поселка, впитывая в себя его мирную благостную атмосферу.
Разумеется, жители этого поселка умели не только отдыхать. В будни они выращивали фрукты, разводили птицу, доили коров, собирали электроприборы.. Kибуц назывался Лохамей ха геттаот – «Борцы гетто» и основали его в 1949 году руководители восстания в Варшавском гетто – дедушка и бабушка девушки, которую мы остановили по дороге на пляж.
Вот что говорила ее бабушка сразу же по приезде в Палестину 7 июня 1946 года на конференции одного из кибуцных объединений. «Грустно мне на этой встрече. Двенадцать лет я мечтала о ней… И все же я не могу сказать, что на сердце у меня радостно. Передо мной проходят образы людей – близких и совсем незнакомых – образы сотен, тысяч, миллионов евреев, которых больше нет. Эти испепеляющие душу воспоминания сопровождают меня на каждом шагу. Печально. Не думала я, что так мы встретимся, что я буду единственной из миллионов, кто уцелеет…Тяжело мне говорить. Есть, видимо, какой-то предел для переживаний и потрясений, которые человек может вобрать в себя. Не верила я, что смогу нести все это в своей душе и продолжать жить. В той действительности, где нас окружали развалины и гибель, где не оставалось ни малейшего признака того, что есть еще на земле люди, сохранившие человеческий облик, где мы уже потеряли способность чувствовать и испытывать потрясения – единственной силой, которая нас поддерживала и укрепляла, были вы: страна, рабочее движение, кибуц, наш дом».
Я показал ее портрет своей жене, прикрыв подпись.
– Что можно сказать об этой женщине, судя по внешности?
– Фанатична. Добра. Пожалуй, привлекательна. Умна. Решительна. Ярко выраженный командир. Лидер. Kто это?
– Цивья Любеткин.
После гибели Варшавского гетто и восстания варшавских поляков, в котором она также принимала участие год спустя, была еще Бриха. В переводе с иврита это означает «побег». Так называлась подпольная организация молодых сионистов, созданная в конце войны для переправки евреев из Восточной Европы в Палестину.
В январе 45-го в недавно освобожденном Люблине собрались несколько молодых евреев. У каждого из них позади была лесная партизанская война, участие в восстаниях гетто. Каждый считал себя чудом уцелевшим, отмеченным и сохраненным Господом для некой цели.
Долгие годы они мечтали попасть в Палестину, видя смысл своего существования в диаспоре лишь до той поры пока другие их молодые единоплеменники не были готовы отправиться вслед за ними. Теперь им предстояло собирать остатки своего народа, рассеянные по лагерям, тайным убежищам, и выводить через границы многих государств на черноморское и средиземноморское побережья для последнего тайного броска на незнакомую родину.
На этом январском совещании были Цивья Любеткин и ее муж Ицхак Цукерман, руководитель боевой организации Виленского гетто Абба Kовнер, партизанский командир из-под Ровно Элиэзер Лидовский и другие уцелевшие молодые сионисты. Именно они и создавали Бриху.
Уже в марте Цивья вместе с Kовнером оказались в Румынии, оттуда они установили связь с подпольной организацией солдат еврейской бригады британской армии.. Эти молодые сабры, упорно добивавшиеся и добившиеся наконец права воевать с немцами, были потрясены встречей с евреями, пережившими Холокост.
Вместе с активистами Брихи и представителями палестинских тайных служб они направляли потоки репатриантов по дорогам Восточной Европы в порты Италии, Румынии и Болгарии. Они снабжали их фальшивыми документами, помогали переходить через еще зыбкие военные границы, учили говорить на иврите, который пограничники принимали почему-то за греческий, создавали специальные пограничные кибуцы, которые в полном составе переходили на другую сторону. Они собирали детей, выходивших из леса, укрывавшихся в христианских семьях, монастырях и вели их по тайным тропам к морю.
Kогда после погрома в Kельцах, евреи, вернувшиеся из Советского Союза, стали массами покидать Польшу, Ицхак Цукерман по поручению Брихи вел переговоры с правительством Польши о беспрепятственном их выезде. Это задержало его в Варшаве, и он прибыл в Палестину год спустя после Цивьи.
K этому времени и Цивья, и Ицхак широко известны в еврейском мире. На ХХII сионистском конгрессе в 46-м году Цивья была удостоена одной из высших почестей – права сидеть в кресле Теодора Герцля.
В 61-м она стояла перед микрофоном на свидетельской трибуне. Напротив, в пуленепробиваемой прозрачной клетке сидел человек, который создавал систему уничтожения ее народа. Показания на процессе Эйхмана давали и Цукерман, и Абба Kовнер.
И Цивье, и Ицхаку суждено было прожить еще многие годы. Он остался хранителем памяти прошлого, создал в кибуце мемориальный музей Варшавского гетто имени своего друга, поэта Ицхака Kацнельсона, составил антологию восстания. Она работала в Еврейском агентстве, в объединении кибуцев. Он умер в 81-м, она тремя годами раньше – в 78-м.
Я никак не мог вообразить их в обыденной жизни – ведь они любили, ссорились, воспитывали сына, гуляли с внучкой, жили как обычные, естественные люди. Между тем позади были страдания сверхъестественные, трагедия, масштабы которой не в состоянии охватить человеческий ум.
Впрочем, Израиль в этом отношении – общество особое. Тебе могут показать старого грузного приземистого еврея, эдакого дедушку – добродушного или сварливого – и сказать: «Знаешь, кто это? Он воевал в партизанском отряде на Украине, потом в польской, а потом в израильской армии, его засылали с особыми поручениями в Европу…»
Или сидим в институте Яд-вашем с моим старым варшавским знакомым, историком Шмуэлем Kраковским. День жаркий, он в рубашке с короткими рукавами. На тыльной стороне руки – выцветшая татуировка – номер узника Освенцима.
Прошлое как бы вынесено за скобки. Оно в глубинах памяти, в духовном фундаменте этого общества, живущего, как и положено всякому нормальному обществу, сегодняшним днем.
Жизнь идет. По дорожкам поселка кибуца Лахомей ха-геттаот бежит юная израильтянка в шортиках с полотенцем через плечо – внучка Цивьи Любеткин и Ицхака Цукермана.

Кибуц, в который мы приехали тем благословенным летним утром, известен не только тем, что относится к числу самых богатых в стране, но и личностями, с которыми связана его история.
Cоздатели Лохамей ха-геттаот – Цивья Любеткин и Ицхак Цукерман – руководители восстания в Варшавском гетто, этого героического эпизода еврейской истории. Другим эпизодом, в ходе которого прославился кибуцник из поколения детей Цивьи и Ицхака, была война Судного дня.
Как известно, она началась с внезапной атаки египетских и сирийских войск в праздничный день Йом-Кипур – 6 октября 1973 года. Этот праздник двадцатилетний лейтенант-танкист Цви Грингольд встречал дома с семьей, в родном кибуце. Как только в два часа по всей стране взвыли сирены, возвестившие о начале войны, он отправился в свою танковую бригаду на Голанские высоты, где сирийцы бросили на прорыв укреплений 1400 танков против 170 израильских. Если бы оборона была прорвана до подхода резервов, то через несколько часов арабские танки были на улицах Тель-Авива и Хайфы.
Лейтенанту было приказано собрать экипажи из уцелевших в первых боях танкистов и на двух боевых машинах выйти навстречу противнику.
В девять вечера Грингольд повел в бой свои две машины, вскоре подбил один сирийский танк, сам получил повреждения, пересел на другую машину, занял позицию на холме, уничтожил ещё три вражеских танка и отправился на поиски противника.
В 23.30 он обнаружил не много не мало 30 сирийских танков, с которыми ввязался в бой. Приборов ночного видения у израильтян тогда еще не было и приходилось для эффективного ведения огня максимально сближаться с противником. Лейтенант открывал огонь с дистанции в двадцать метров, после каждого выстрела меняя месторасположение. После уничтожения нескольких сирийских танков, противник отступил, видимо, предположив, что ему противостоит целое соединение, и не решаясь продолжать бой в темноте.
В час ночи Цвика (так его впоследствии стал называть весь Израиль) примкнул к группе из десяти прибывших танков резерва, но она вскоре была уничтожена. Грингольду удалось спастись из своей горящей машины, получив ожоги лица и рук. Однако он снова переходит в другой танк и продолжает бой.
Утром Цвика примыкает к еще одной прорвавшейся резервной группе и уничтожает еще 12 вражеских танков. К тому времени, когда его раненого и обожженного отправили в больницу Цфата, на его счету было тридцать подбитых танков.
Через полгода Грингольд уволился из армии, но в октябре 1974 года вернулся ещё на год на сверхсрочную службу, дослужившись в конце концов до звания полковника. Сейчас он живет в родном кибуце и работает по одной версии механиком, а по другой –одним из руководителей принадлежащего Лохамей ха-геттаот завода соевых заменителей мяса, о котором у нас ниже пойдет речь.
Эта история из героического эпоса Израиля. А вот другая – на сей раз из экономической жизни, героем которой является скромный молодой сабра Гези Каплан, трудившийся в шестидесятые годы рабочим на кибуцной птицеферме. Это было время, когда в кибуцном движении становилось ясно, что одним сельским хозяйством не проживешь, необходимо создавать промышленные предприятия, пусть небольшие, но дающие ощутимую прибыль. В Лохамей культивировали зерновые, имели плантацию авокадо, птицеводческую и молочную ферму, разводили прудовую рыбу, а лет десять спустя после создания коммуны наладили еще и производство электроконденсаторов. Но объем продаж этих приборов был невелик, и приходилось искать хозяйственное решение, которое позволило серьезно бы заявить себя на рынке. Наладить изделия из пластиков? Но кто только не выпускал их в кибуцном мире? В этой нише было, пожалуй, тесновато. Каплан к этому времени завершил экономическое образование и стал координатором производства в Лохамей, так что поиск хозяйственного решения был его прямым делом. То, как проходил этот поиск и как Гези (позволю себе толику иронии) крикнул «Эврика», хлопнув себя по лбу, стало предметом журналистских расследований, породивших целую мифологию на тему «История успеха».
По одной версии предприимчивый координатор увидел в совете кибуцев буклет, на котором была изображена соевая сосиска, и это стало моментом истины. По другой – о соевых шницелях ему рассказал некий ученый из Хайфского технологического института. По третьей – он услышал о великолепных рыночных перспективах продуктов из сои от специалиста по маркетингу и воодушевился этим рассказом. Как бы там ни было, но осуществление замечательной идеи Гези Каплана уперлось в покупку патента на технологию производства соевых шницелей, принадлежащего знаменитому в Израиле молочному концерну «Тнува». В самой «Тнуве» эту технологию использовать не собирались, там было довольно своих молочных дел, но оценили патент в миллион долларов.
А теперь представьте себе этого молодого менеджера, нахватавшегося знаний о маркетинге и законах рынка, который уговаривает 290 кибуцников и прежде всего почтенных старейшин взять миллионный кредит в банке для организации совершенно нового, неслыханного производства (подумать только котлеты из сои взамен мяса, да кто их будет покупать!), сулящего баснословные выгоды. Уговорить-то он уговорил и даже некоторую часть денег взял из пенсионного фонда для строительства завода, но, как он потом признавался, ночей не спал, изнывая под грузом взятой на себя ответственности.
Его земляк Цвика Грингольд воевал несколько суток, освоив тактику ночного танкового боя, вошедшую в историю войны Судного дня. Война Гези Каплана длилась долгие месяцы, и рисковал он не собственной жизнью, как Цвика, а благосостоянием родного кибуца, обеспеченной старостью его ветеранов.
Завод назвали «Тивал», что означает «полностью натуральное». Спустя двадцать лет он контролировал 70 процентов израильского рынка соевых продуктов, выпуская более сотни их наименований. Расчет Гези Каплана оказался верным: в середине первого десятилетия нынешнего века товарооборот пищевых продуктов и напитков на соевой основе в Европе измерялся миллиардами долларов. Для того, чтобы выйти на международный рынок, кибуц в 1994 году передал свой контрольный пакет фирме «Осем» – дочернему предприятию знаменитой компании «Нестле», крупнейшему в мире производителю продуктов питания с ее огромным опытом международной торговли. Это было еще одно нетрадиционное для кибуцной психологии решение Гези Каплана. А сам он, оставаясь членом кибуца и председателем совета директоров «Тивала», стал заместителем генерального менеджера «Осем».
Продвижение по пути капитализации и обогащения хозяйства отражалось и на внутреннем укладе кибуца, приводило ко все большему отказу от основополагающих принципов, некогда положенных в основу создания коммун. Первым таким принципом, который предавали забвению повсеместно, был запрет на использование наемного труда. В Лоахамей ха- геттаот половина жителей поселка – не члены кибуца. В середине девяностых годов здесь произошел отказ от равенства в распределении доходов и потребления – была введена дифференцированная оплата труда. Размер личных бюджетов членов кибуца теперь был связан с их заработками, более того все в меньшей степени их связывала общность труда. Более ста кибуцников работают на стороне. Собственно, единственное, что сохранялось от первоначальных принципов, была коллективная собственность на средства производства, приносившая ее владельцам ощутимые блага.
Отказ от базовой идеологии основателей этого утопического проекта окупался высокими пенсиями ветеранов, комфортабельными коттеджами кибуцников, их личными автомобилями, всевозможными социальными преимуществами – частичной оплатой образования, бесплатным лечением зубов, клубом, гимнастическим залом, конюшней с лошадьми для верховой езды. Оставалось благословлять Гези Каплана с его проектами, обогатившими кибуц, и поменьше вспоминать об идеологических заморочках отцов-основателей коммуны.

В декабре 1953 года в кибуце Сде-Бокер, расположенном в центре пустыни Негев, появился новый работник – приземистый коренастый старик с венцом белоснежных волос вокруг крупной лысеющей головы. Как и все другие члены кибуца он каждый вечер останавливался у доски объявлений у входа в столовую, чтобы узнать, какая работа ему поручена на следующий день. Сначала он развозил навоз и вносил его в лунки деревьев, а потом, когда выяснилось что это ему тяжеловато, пас овец и присматривал за маленькой метеостанцией, с помощью которой определяли погоду на завтра. Появлению этого человека, которому суждено было прославить кибуц, предшествовали следующие события.
За полгода перед тем – весной 1953 года – в этом только что созданном поселении, представлявшем собой несколько бараков и сотню гектаров осваиваемой земли, появилась небольшая кавалькада машин. Премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион, возвращаясь из Эйлата, остановился здесь ненадолго. Он расспрашивал молодых поселенцев об их планах, их прошлом, узнавая, что они служили здесь в армии во время войны за независимость, и потом решили остаться и создать кибуц в этом жарком пустынном краю.
Кавалькада отправилась дальше по дороге на Тель-Авив, и в этом мимолетном визите не было бы ничего необычного – возглавляемое Бен-Гурионом социалистическое правительство уделяло большое внимание кибуцному движению – если бы не тогдашние обстоятельства жизни премьер-министра. К этому времени 67-летний Бен-Гурион начал испытывать усталость после многих лет невероятного напряжения, связанного с руководством сначала ишувом, а потом созданным им государством. Он был бессменным лидером нации, власть которого, несмотря на всевозможные политические баталии, сопровождавшие наиболее важные его решения, считалась неоспоримой. Но он понимал необходимость преемственности этой власти, передачи ее более молодым лидерам из числа воспитанного им окружения во время пока он еще жив и может как-то влиять на ситуацию.
Мысль о добровольном уходе в отставку постепенно вызревала у него, но хотелось вместе с тем и своим уходом как-то послужить сионистской идее, осуществлению которой он отдал жизнь. Поселение в кибуце да еще расположенном в сердце Негева, этой огромной пустынной территории, освоение которой он считал главной задачей развивающегося государства, должно было стать знаком ухода в будущее, поданым стране и миру, достойным завершением жизни, отданной служению халуцианской идее.
И вот 14 декабря 1953 года охранники и секретари грузят в машины чемоданы и узлы, книги и папки с документами, отправляя своего теперь уже бывшего шефа с женой на новое место жительства, куда его сопровождает армия друзей и журналистов. Так кибуц Сде-Бокер приобретает пастуха, а страна теряет своего многолетнего лидера.
Конечно, в этом были элемента театра – «отец нации», который добровольно уйдя от власти, удалившись от дел, пасет овец в пустыне, как это делали библейские предки, как завещал один из самых обаятельных идеологов халуцианского движения Аарон Давид Гордон, этот создатель религии земледельческого труда.
Бен-Гурион внешне доволен, он поздоровел, загорел, ведет себя подчеркнуто скромно, просит окружающих независимо от их возраста называть себя Давид. Но по вечерам к скромному кибуцнику Давиду потоком устремляются государственные деятели, молодежные делегации, журналисты – всем нужны его советы, его точка зрения на те или иные события, те или иные реалии израильской жизни. Да и недолго длится его уединение – чуть более года. Уже в начале 1955 года он возвращается во власть с тем, чтобы еще через восемь лет уйти от нее окончательно и завершить свои дни в Сде- Бокере, в доме, который после его смерти стал музеем.

Эта буколическая история – одно из многих свидетельств неразрывной связи израильского истеблишмента с кибуцным движением. Все первые премьер-министры, почти все известные военачальники были родом из кибуца. Бен- Гурион, Леви Эшкол, Голда Меир в разные годы жизни прошли эту школу, формировавшую их мировоззрение. Дочь Голды Меир жила в кибуце Ревивим, расположенном сравнительно недалеко от Сде-Бокер, и Голда, будучи министром иностранных дел, а потом и премьером, как только у нее высвобождался день, устремлялась в Негев поняньчить внуков. Моше Даян и Игаль Аллон – эти генералы-победители первых войн, а потом и Эхуд Барак, лидер более поздних времен – уроженцы кибуцев. И естественно, что после создания государства все, что нужно движению давалось безотказно, но вместе с тем и на началах взаимной помощи.
В войнах, в освоении новых территорий, в приеме иммигрантов кибуцы были надежной опорой молодого государства. И оно, в свою очередь, платило им всесторонней поддержкой, предоставляя ссуды, воду, землю, благо, государственный земельный фонд резко вырос за счет территорий, которые были под контролем британской администрации, и угодий бежавших арабов. Теперь уже создаваемым коммунам не надо было осушать болота и очищать от камней террасы, да и старые коллективы округляли свое землепользование за счет новых пригодных для земледелия участков.
Все послевоенные кибуцы создавались по одной и той же схеме. Формирующийся чаще всего из новоприбывших коллектив предоставлял в Еврейское агентство хозяйственную программу, в которой оговаривались объемы аграрного производства – сколько зерновых будет выращиваться, сколько садов разведено, сколько скота, и птицы содержаться. Под эти объемы агентство выделяло долгосрочные, низкопроцентные ссуды, определяло территорию и нормы потребления воды. Строй жилье и производственные помещения, покупай технику и – вперед по пути к осуществлению коммунистического принципа: от каждого по возможностям, каждому по потребностям.
Многие кибуцы в первые годы, а то и десятилетия своего существования прибыли от хозяйствования не получали, что зарабатывали, то и проедали, но, в конце концов, особенно по мере приспособления к требованиям рынка, освоения не только аграрного, но и промышленного производства начинали работать более рентабельно, выплачивать ссуды, богатеть, наращивая потребности.
Первое десятилетие существования государства было периодом кибуцного бума, за это время было создано 80 новых коммун при том, что за всю предыдущую историю ишува их организовали 135. Правда, потом стали преобладать мошавы – кооперативные сельскохозяйственные поселения, основанные на совместном владении техникой и общем сбыте продукции, но при индивидуальном землепользовании и частной собственности на имущество. Такое изменение форм хозяйствования было связано с иным характером алии. Начиная с пятидесятых годов в Израиль, переселялись не столько идеалистически настроенные молодые ашкеназы, воспитанные на халуцианских идеях, сколько выходцы из стран Азии и Африки – сефардские торговцы и ремесленники, которым были органически чужды принципы коллективного труда и свойственны патриархальные семейные ценности. Естественно, мошав, где кооперация оказывалась минимальной и основной хозяйственной ячейкой становилась семья, был им ближе, чем кибуц.
Тем не менее, призыв, с которым Бен-Гурион обратился к кибуцам сразу же после завершения войны за независимость – принять новых иммигрантов и увеличить производство продуктов питания – восприняли во всех сельскохозяйственных поселениях. В нем были отражены две главные задачи, возникшие в ходе мирного строительства молодого государства. Эти две взаимосвязанные задачи были беспрецедентны в человеческой истории. Ни одно государство не сталкивалось со столь массовым наплывом новых граждан в такие короткие сроки. В момент провозглашения Израиля в нем насчитывалось 713 тысяч евреев и 120 тысяч арабов. И за последующие три года еврейское население страны удвоилось.
Первое, что провозгласил Кнессет, было право на алию евреев, подразумевавшее отмену всех ограничений иммиграции, введенных режимом британского мандата, право, за которое ишув боролся десятилетиями. Теперь оно было воплощено в Законе о возвращении. И уже во второй половине 1948 года в страну прибыло сто тысяч новоприбывших. В следующем году их стало 240 тысяч, потом в течение двух лет по 170 тысяч.
Представьте себе эти пестрые разноязыкие человеческие потоки, хлынувшие на узкую полоску земли у Средиземного моря. Обитатели лагерей перемещенных лиц, пережившие Холокост, чешские, польские, болгарские евреи, экзотические обитатели Турции, Ирана, Марокко, Йемена – разный облик, жизненный опыт, ментальность. Их объединяли разве что религия да древняя кровь, не растворившаяся среди окрестных народов за тысячелетия галута. Этим людям надо было безотлагательно предоставить хлеб, работу, жилье. Создание сельскохозяйственных поселений – кибуцев и мошавов – теперь уже было не просто одним из идеалов сионизма, а средством абсорбции новоприбывших и решения продовольственной проблемы, предельно обострившейся в условиях бурно растущего населения.

Я, человек, выросший в советской России, где продовольственная проблема всегда была первоочередной, где воспоминание о дешевой вареной колбасе до сих пор томит воображение стариков, пытаюсь понять, каким образом страна, начинавшая с введения карточек на продукты питания и одежду, сумела за считанные годы не просто накормить население отечественной едой, но и экспортировать продовольствие. В чем причины того, что называется израильским сельскохозяйственным чудом?
После этого вопрошания меня неотвратимо уносит к теме жратвы – того изобилия продуктов, которое породило в стране своего рода культ еды, ставшей в соответствии с известным афоризмом еврейским национальным видом спорта. В самом деле, пишешь о России, о бытовых, социальных аспектах ее общественного бытия – не уйдешь от темы водки – пьянства как формы жизни, пития, как спутника любого ее проявления. Ну, а в Израиле не пьют, но зато как едят!
Что касается пития, то «русский миллион», конечно, внес в него свой вклад. Но лет двадцать назад, помнится, как мой друг детства, у которого я жил в Хайфе, сказал после нашего совместного посещения поселка интеллектуалов, где мы ходили по разным компаниям в пятничный вечер: «Ты все-таки здорово обрусел». – «Что ты имеешь в виду?» – «Пить стал». – «Пить? Да я за весь вечер выпил не более ста пятидесяти граммов коньяку» – «А ты видел, чтобы кто-нибудь кроме тебя пил коньяк? Не жалко, конечно. Но ведь ты один его пил. А остальные – вино».
Или разговор с сыном другого моего приятеля, выросшим в Израиле демобилизованным офицером о жизни в армии. Этот парень в общем-то неплохо говорил по-русски, хотя некоторые нюансы, в частности, разницу между понятием «пить» и «выпивать» мне приходилось ему разъяснять в контексте нашего разговора. Я спросил, пьют ли в армии. Он кивнул: «Пьют». – А что пьют?» – «Кофе». – «Подожди, подожди. Ну, вот пришли вы из патруля, кругом опасность, нервы напряжены, стресс надо снять?» – «Надо». – «Наверное, выпить надо» – «Надо» – «Пьете?» – «Пьем».–А что пьете?» – «Кофе». Так ни до чего и не договорились. А уж когда я его о дедовщине пытался расспрашивать, он вообще ничего не понял, просто не понял, как такое может быть.
Ну, да Бог с ним, с питьем. Поговорим о жратве. Открываю русскоязычный израильский телеканал в чаянии новостей или аналитических передач и наталкиваюсь каждый раз на целый букет однотипных программ: «Хочу все съесть», «Есть готов!», «Наша кастрюля». Оно, конечно, и в России Иван Ургант в программе «Смак» с легкой руки Андрея Макаревича каждую неделю превращает телестудию в кухню, призывая к плите всяких популярных людей. Но здесь на одном канале да в трех, если не в пяти разных передачах с таким сладострастием жарят, парят, едят, привлекая к этому действу своих знаменитостей и в том числе нашего «знатока» Леонида Каневского, что порой просто невмоготу становится.
Так было не всегда. Страна знала, что такое голод, недоедание. Голда Меир, начинавшая свою палестинскую жизнь в кибуце Мерхавия рассказывает в мемуарах, как они питались в 1921 году. «Наш рацион состоял из прокисших каш, неочищенного растительного масла, некоторых овощей с бесценного кибуцного огородика, мясных консервов, оставшихся после войны от британской армии и еще одного неописуемого блюда, которое готовилось из „свежей“ селедки в томатном соусе».
Я, было, посочувствовал бедным идеалистам, которые в ходе реализации своего утопического проекта вынуждены были питаться прокисшей кашей да британскими мясными консервами, но вспомнил, что в России, где другие идеалисты пытались осуществить свою коммунистическую утопию, в том же 1921 году был такой голод, что в селах по свидетельству писателя Михаила Осоргина, работавшего во Всероссийском комитете помощи голодающим, людоедство стало обыденным явлением, а число умерших от голода в стране достигло пяти миллионов человек.
Дальнейшее сравнение быта двух стран – плацдармов великих утопий – дает сочные подробности того, как ели-пили. Вот председатель послевоенного российского колхоза Ананий Егорович из вышеупомянутого очерка Федора Абрамова «Вокруг да около» возвращается домой, измученный неразрешимыми проблемами своего хозяйства, и садится ужинать. «Он потыкал вилкой сухую картошку, потыкал грибы – и со вздохом отодвинул тарелку». Затем, так и не поужинав, он в отчаянии уходит в чайную, где и напивается с мужиками до потери сознания.
У героя рассказа Моше Шамира «Пока не забрезжил рассвет» распределителя работ Кафри (есть в кибуце такая руководящая должность) тоже неважное настроение в октябрьский вечер 1945 года. Его хозяйство, как и колхоз Анания Егоровича накрыл дождь, он запутался с графиком работ, понервничав, обидел друга. Словом, причин чувствовать себя измученным немало, да и поужинать он в этой круговерти забот забыл, но, придя поздно вечером в столовую, убедился, что ужин его ждет на плите.
«Ужин оказался вкусным. Котлеты еще горячие – он сразу почувствовал по запаху. Жареная картошка мягкая, румяная, пропитана жиром, как он любил. Под котлетами хорошо прожаренный омлет. На плите стоял кофейник, над которым вился легкий пар, а на столе – миска со свежими овощами, ломти хлеба, маргарин и творог».
Кафри ужинает, пьет кофе. Все в соответствии с воспоминаниями сына моего друга о его военной жизни: «Надо снять стресс – пьем кофе». Такое сочное описание ужина, такое отношение к еде – не следствие ли это прошлого народа, где в голоде и недоедании вырастали многие поколения обитателей местечек?

Создание государства Израиль в корне изменило продовольственную ситуацию в стране. Надо сказать, что и ранее еврейские сельскохозяйственные поселения лишь на 35 процентов покрывали потребность жителей в продуктах питания. Остальное покупалось у местных арабов и в соседних странах – в Сирии и Ливане. Но после войны за независимость связи с этими странами прервались, да и сельскохозяйственное производство местных арабов, вследствие бегства части из них и экспроприации их земель, также уменьшилось. Арабский сектор продолжал играть заметную роль лишь в разведении маслин и соответственно – производстве оливкового масла, а также в овощеводстве и овцеводстве. Пришлось рационировать потребление продуктов, вводить карточки и другие ограничительные мероприятия, которые назывались «режим аскетизма».
Этот режим продержался десять лет. В 1959 году карточки были полностью отменены. За десятилетие производство молока в стране увеличилось в 3,5 раза, яиц – в 3, 8 раза, куриного мяса более чем в 9 раз, говядины – в 12,5 раза, картофеля – в 3,3 раза, пшеницы – вдвое. Теперь доля продукции местного производства составляла 70 процентов потребления. Заметим, что еще десять лет спустя, в семидесятые годы эта доля достигла 90 процентов, что полностью решает проблему продовольственной безопасности. По международным стандартам сельское хозяйство считается высокотоварным, если один занятый в нем может прокормить от 30 до 50 человек. В Израиле сейчас это соотношение 1 к 100. Используя парафраз знаменитого рассказа Щедрина можно обозначить эту ситуацию следующим образом: как один крестьянин сто горожан прокормил.
Успех уже первого десятилетия существования государства стал следствием коренных структурных изменений в аграрном секторе экономики, стимулированных тем же государством. Страна, у новоявленных жителей которой, казалось бы, на протяжении десятков поколений был генетически вытравлен вкус к работе на земле, использовала интеллектуальный потенциал своего населения для освоения самых современных организационных и технологических методов ведения хозяйства.
Помню, как меня, спецкора российской аграрной газеты, повидавшего мелиоративные системы во всех регионах Советского Союза, в начале девяностых годов поразило капельное орошение, практиковавшиеся в Израиле с начала пятидесятых годов. Вода подавалась специальными крохотными капельными дозаторами малыми дозами прямо в прикорневую систему растений, так что зря не расходовалось ни капли, и это во времена, когда в советской Средней Азии в ходу был кетмень, прокладывающий дорогу мутным потокам арыков, где едва ли не половина воды бесплодно уходила в почву. Тут же не только сбережение воды получалось, но и экономия труда, удобрений, предотвращение эрозии почвы, да и урожаи получались более ранние.
Я это видел в мошаве в секторе Газа, где выращивались изумительные цветы, в тот же день, уходившие на рынки Европы. Что-то теперь сталось с этим хозяйством, с этой оросительной системой? Говорят, арабы все, что осталось в секторе от израильтян – дома, синагоги, мелиоративные системы – разрушили с яростью, с которой уничтожают наследие врага.
В те же пятидесятые годы, когда создавалась эта система орошения, в Израиле была введена государственная система страхования от неурожаев, произошел отказ от традиционного многоотраслевого хозяйствования и переход к специализированному развитию отраслей с учетом климатических условий, почв, размеров угодий. Американские займы, экономическая помощь диаспоры, средства германских репараций, вокруг которых разгорались столь ожесточенные споры в стране (как можно брать деньги за кровь и пепел Холокоста!) – все формировало финансовые источники кредитов, уходивших на ирригационные проекты, создание новых поселений, средства механизации труда.
На каких условиях предоставлялись кибуцам эти займы? Кредиторами были государственные ведомства, инвестиционные фонды кибуцных федераций и банков, Еврейское агентство, которое после образования государства давало ссуды на 25-30 лет при норме ссудного процента 3—3,5 процента да еще при отсрочке начала их погашения на десять лет. Если учесть, что уровень инфляции с начала сороковых годов не опускался ниже пяти процентов, то эти займы были более чем беспроцентные. Но Еврейское агентство не могло обеспечить все финансовые потребности кибуцев. Банки же давали кредиты не на столь льготных условиях – учетная ставка составляла 8-10 процентов, а срок погашения был 10-15 лет.
Надо сказать, что эти средства использовались весьма эффективно. Показатели производства росли как на дрожжах. Надой молока в стране между 1949 и 1984 годами увеличился в десять раз. Среднегодовая урожайность пшеницы в семидесятых годах составляла 29 центнеров с гектара (в Советском Союзе в это время собирали вдвое меньше – 14-15 центнеров). По темпам роста аграрной продукции на одного работника Израиль вошел в число самых передовых в сельскохозяйственном отношении стран мира. При этом доля кибуцев в общей стоимости сельскохозяйственной продукции в 1960 году составляла 31 процент. Они давали 39 процентов продукции растениеводства, 41 процент – куриного мяса, 31 – говядины, 53 – рыбы, 27 – молока и яиц, а остальное – другие слагаемые многоукладной израильской аграрной экономики – мошавы и индивидуальные фермерские хозяйства.

Роман кибуцного движения с государством не мог продолжаться вечно. Он длился до той поры пока у власти стояло правительство социалистов- сионистов, то есть без малого тридцать лет. В 1977 году произошло то, что в истории современного Израиля называется переворотом. В результате выборов в Кнессет число депутатов левых партий уменьшилось до 41, а правых и центра увеличилось до 62-х и формирование правительства было поручено главе блока Ликуд Менахему Бегину, много лет находившемуся в оппозиции.
Почему это событие, обозначено как «переворот», ведь смена правительства и уход правящей партии в оппозицию – дело обыденное, каждые несколько лет происходящее в любом демократическом государстве? Здесь нам придется напомнить читателю, что на политической арене Израиля еще со времен ишува действовали две главные силы, отражающие левое и правое идеологические течения сионизма, две главных ветви этого древа, посаженного Теодором Герцлем.
Одна ветвь возникла в результате прививки на это дерево социалистической идеологии, которая воплощалась в партии, на протяжении почти столетия менявшей название (Поалей Цион, Мапай и, наконец, Авода), будучи, однако, верной своим основополагающим принципам и оставаясь левым крылом сионизма. Это крыло, сформированное представителями первой и второй алии, до семидесятых годов прошлого века занимало лидирующее положение в обществе, во власти, создав модель государства со всеми его слагаемыми, среди которых была и Федерация профсоюзов – Гистадрут, и армия (в ишуве подпольная – Хагана, а потом – в рамках государства – Цахал), кибуцное движение. И не случайно, лидер Мапай Бен-Гурион был первым и многолетним главой правительства Израиля.
Но у сионизма имелось и правое крыло, в центре которого находилось движение сионистов-ревизионистов (имеется в виду ревизия политической линии руководства Всемирной сионистской организации двадцатых годов), созданное другим знаменитым лидером Зеевом Жаботинским, идеологию которого наследовала партия Херут («Свобода»), а в девяностые годы – блок Ликуд.
Жаботинский и его последователи исповедовали взгляды альтернативные социалистическому мировоззрению левого крыла, обвиняя его в двойственности сознания, в стремлении совместить национальные и классовые цели. Соответственно резкой критике подвергался Гистадрут, как выразитель интересов рабочих в трудовых конфликтах, кибуцное движение, получавшее финансовую поддержку вопреки запросам частных фермеров, и ряд других проявлений классового подхода. Идеология этого движения включала в себя поддержку свободной экономики, основанной на частном предпринимательстве и конкуренции, отрицание классовой борьбы в период построения еврейского государства, неприятие забастовок – трудовые конфликты, по мнению ревизионистов, должны разрешаться путем принудительного третейского арбитража.
Это противостояние социалистического и националистического начал в тридцатые годы выливалось в яростные столкновения вокруг забастовок и рабочих демонстраций, доходившие до физических драк. Но при всем том социалисты плотно держали бразды правления страной в своих руках, следуя своему экономическому и политическому курсу вплоть до середины семидесятых годов, когда произошел пресловутый переворот.
Он произошел не сам по себе. К этому времени в обществе накопилось раздражение господством левых, их засильем в политике, культуре, экономики, просчетами в безопасности страны, обнаруженные войной Судного дня, постоянно выявляемыми фактами коррупции партийной элиты. И вот правые побеждают на выборах в кнессет и «вечный оппозиционер» лидер Ликуда Менахем Бегин становится премьер-министром, формируя коалиционное правительство. Это правительство и провело реформу, целью которой было уменьшение государственного регулирования и либерализация экономики. Были отменены налоги на импорт и прямые субсидии на экспорт, сняты практически все ограничения на операции с валютой, произошла отмена фиксированного курса лиры, отныне он определялся балансом спроса и предложения. Предполагалось ограничить расходы бюджета, но это не удалось, что привело к росту инфляции. Одновременно уменьшились правительственные ссуды на развитие производства, субсидии на основные продукты питания, что повлекло за собой их резкое удорожание.
Все это не могло не отразиться на кибуцной экономике, формировавшейся в условиях наибольшего благоприятствования и государственной поддержки. Освобожденный от государственного регулирования рынок породил растущий диспаритет цен, тот самый диспаритет, который так убийственно отражается на российской аграрной экономике, когда цены на горючее, удобрения, технику растут куда быстрее, чем на сельхозпродукты. В Израиле это явление привело к сокращению посевных площадей. Почти вдвое за десятилетие уменьшились хлопковые поля, значительно сократились цитрусовые плантации, дававшие традиционную продукцию палестинского экспорта. Израильским апельсинам и лимонам стало все труднее конкурировать с испанскими, алжирскими, марокканскими. Дошло до того, что в 1983 году пришлось уничтожить 150 тысяч тонн цитрусовых, не нашедших сбыта на мировых рынках. Все как в советских пропагандистских фильмах тридцатых годов, показывавших «ужасы» капитализма. Правда, и в этой ситуации израильские кибуцы и мошавы проявляли определенную хозяйственную гибкость. На смену цитрусовым, как предмету экспорта, приходили цветы. Продукция расширявшихся цветочных оранжерей находила сбыт на рынках Европы.
Другим испытанием жизнеспособности кибуцев стал конец эпохи дешевых денег. Теперь ставки ссудного процента росли год от года, достигнув в середине восьмидесятых годов своего пика – 85 процентов годовых. В то же время росла и банковская задолженность кибуцев. Для того, чтобы платить проценты по долгосрочным займам, они вынуждены были брать краткосрочные ссуды под высокие проценты. Долговая спираль раскручивалась. В конце концов, в середине восьмидесятых годов расходы по обслуживанию долгов превысили валовую прибыль кибуцев, часть которых оказалась на грани банкротства. Банки начали отказывать им в кредитовании. Казалось, близится финансовая катастрофа.
Спасение пришло, как и в прежние годы, от левого крыла сионистского движения. В конце 1988 года социалистический блок Маарах частично вернулся к власти, было создано правительство национального единства, в котором пост министра финансов занял старый мапаевец Шимон Перес. Он, собственно, и стал инициатором решения проблемы кибуцных долгов. Через год после бурных дебатов было принято трехстороннее соглашение кибуцного движения, банков и правительства, в соответствии с которым один миллиард шекелей долгов был просто списан, а погашение 650 миллионов шекелей министерство финансов отложило на неопределенный срок. Более того, для продолжения хозяйственной деятельности кибуцы получили заем на 3,5 миллиарда шекелей сроком на 25 лет при 4,5 процента годовых ссудного процента.

Разматывая клубок российских ассоциаций, неизбежных при анализе истории кибуцного движения, я вспомнил, как в конце тех же восьмидесятых годов я присутствовал на сходе общины поволжского села Малячкино, в жизни которого в силу своих журналистских интересов принимал участие. Дело в том, что малячкинцы решили отделиться от совхоза, объединявшего десяток деревень, и создать свой сельский колхоз, что было для них естественнее и удобнее, чем входить в крупное хозяйственное формирование. Этот шаг тогда, на закате советской власти казался революционным именно вследствие своей самодеятельности. Как? Без соизволения властей, на свой страх и риск создавать новый колхоз?… Такого еще не было. Но именно такое самовольство и привлекало меня, и я поддерживал общину через свою довольно влиятельную тогда в России газету.
Сход обсуждал возможности инвестиций в хозяйство. У общины нашелся сильный покровитель – нефтеперерабатывающий завод, который готов был провести полное социальное и экономическое переустройство села при условии, что колхоз станет подсобным хозяйством предприятия.
– Так как нам быть? – спрашивал недавно избранный председатель. – Самим поднимать хозяйство или стать аграрным цехом, подразделением завода?
В зале наступила тишина.
– Может все-таки самим? – раздался голос. – Набрать кредитов побольше, а там посмотрим. Может, и спишут их нам. Раньше-то списывали.
– Теперь не спишут, – отозвался другой крестьянин. – Ты газеты-то почитай.
Он оказался прав – этот сельский читатель газет. После многих десятилетий, когда власть, отняв у колхозов право самостоятельного хозяйствования, сама решала, кому бедствовать, а кому богатеть и по своему усмотрению списывала кредиты, освобождая колхозы от долгов, которые они все равно не могли выплатить, после десятилетий этого административно-партийного террора власть, став уже новой и, во всяком случае, некоммунистической, вернула селу экономическую свободу, предоставив колхозам право умирать в тисках финансовых обязательств.
И сколько ж я, разъезжая по российской глубинке уже в девяностые годы, видел сел, где колхозы исчезали, прекращали свое существование, не имея возможности расплатиться с банками и отдав все свое общественное имущество – скот, технику, производственные сооружения – на распродажу в счет долга, сколько крестьянских дворов, хозяева которых после исчезновения колхоза жили только за счет личного подсобного хозяйства.
Вернувшись в Израиль, скажем, что, бросив спасательный круг кибуцному движению, государство вместе с тем преподало ему жестокий и внятный урок: надо жить по средствам, уметь хозяйствовать в условиях рынка, отвечать за долги, рассчитывать на себя, а не на политическую власть. И урок пошел впрок.
Можно даже сказать, что рынок преподал урок кибуцу, который, усвоив его, вынужден был отказываться от базовых ценностей коммунистической идеологии.

Эта идеология нигде специально не фиксировалась в качестве непременного и широковещательного закона в духе советского кодекса строителя коммунизма. Но каждый из основателей нового кибуца, когда бы он не создавался – в двадцатые или сороковые годы, понимал, что речь идет о крайней степени обобществления, максимальном равенстве прав и обязанностей, о коллективном труде на общей земле.
В двадцатые годы член Дгании, первой и старейшей коммуны, этой «матери кибуцев» О. Лебл сформулировал «Закон квуцы» (квуца – коллектив, группа, прообраз кибуца) в семнадцати пунктах, описывающих основные принципы коммунального бытия. И читая их, поражаешься светлому, казалось бы, незамутненному практическим жизненным опытом идеализму первопроходцев. Так и видишь, как этот тщедушный, полуголодный, обожженный солнцем уроженец украинского местечка вечером после долгого дня непосильного и непривычного для него земледельческого труда, сидя в углу жилого барака, формулирует раздел за разделом этот закон с тем, чтобы потом обсудить его с товарищами после коллективной трапезы. Конечно же, первая и главная заповедь – общая обязанность трудиться, а затем идут – коллективный труд и самоуправление при распределении рабочего времени, коммунистическая жизнь при равных условиях, равенство прав в сообществе и хозяйстве, свобода каждого в том, что касается политики, религии, партий… А потом (внимание, читатель!) отказ от использования наемного труда, общественное воспитание детей до достижения ими возраста работоспособности, обеспечение по старости и неработоспособности, равная обязанность всех членов квуцы – и мужчин, и женщин – работать в домашнем хозяйстве (кухня, стирка…) и т.д.
Если отделить общую декларативную часть закона от четко очерченного регламента жизни, то выясняется, что по мере развития кибуцного движения эти принципы один за другим не выдерживали испытания временем. Прежде всего подверглась такому испытанию заповедь политической и партийной свободы.
Я уже писал выше о яростных спорах представителей двух кибуцев, примыкавших к разным социалистическим партиям Мапай и Мапам, по поводу советского коммунизма. Но эти споры, подчас доходившие на фоне бурного национального темперамента до драк, происходили и в рамках одной коммуны, приводя порой к разделу хозяйства по идеологическим мотивам. В этом отношении характерна история кибуца Эйн-Харод, о котором я также писал выше. В ней был героизм энтузиастов из Гдуд ха-Авода, осушавших болота, работая по пояс в воде, а затем с оружием отстаивавших свои земли от арабских банд, но было и другое – непримиримость по отношению к позиции друг друга, приводившая к расколам и к созданию новых коммун.
Первый такой раскол произошел между сторонниками дальнейшего развития и укрупнения хозяйства и теми, кто полагал, что только в небольшом коллективе сохраняется интимность и дружественность отношений, которые являются основой реализации идеи основателей движения. В результате, уже два года спустя после организации Эйн-Харода, в 1923 году от него откололся кибуц Тель-Йосеф, названный в честь Трумпельдора.
Разумеется, оба хозяйства развивались и укрупнялись вопреки мечтаниям активистов одного из них о небольшой коммуне – сообществе друзей, но в конце сороковых Эйн-Харод, как и многие другие кибуцы, сотрясала конфронтация, корни которой уходили в события мировой истории.
Когда анализируешь истоки политического кризиса, разламывавшего в те годы кибуцное движение, то на первый взгляд можно поразиться тому, какое дело земледельцам, борющимся за свое существование в этой средиземноморской глухомани до сталинизма, лейборизма, марксизма и политических репрессий в Советском Союзе. Казалось бы, паши себе обретенную, наконец, землю, дои коров, выращивай апельсины и радуйся жизни. Но надо только представить себе недавнее прошлое этих людей, выкованное в пламени Холокоста, болезненную связь с диаспорой, чтобы понять, насколько политизировано было их сознание. С одной стороны многие из них помнили, как под ударами Красной армии открывались ворота концлагерей, а с другой – они узнавали о деле врачей, о всплесках государственного антисемитизма в Советском Союзе. Их социалистическое мировоззрение металось между симпатиями к стране-освободительнице от нацизма, к ее строю, казавшемуся им коммунистическим, и отвращением к царящему там политическому террору. В масштабах израильского общества это приводило к внутрипартийным конфронтациям и межпартийным блокам, а в кибуцах – к ожесточенным идеологическим спорам вокруг примыкания к тому или иному политическому течению, спорам, фактически торпедировавшим саму идею коллективизма.
Вот какая обстановка складывалась в Эйн-Харод по описанию Зеева Альтгара, который по поручению газеты «Едиот ахронот» в июле 1953 года побывал в кибуцах Изреельской долины: «Столовая оставалась единственным местом, куда приходили поесть все кибуцники. Но это уже не было тем общением, характерным для кибуцев, где люди обменивались впечатлениями, делились друг с другом бедами и радостями, хвастали друг перед другом успехами детей. Теперь два ряда столов справа занимали хмурые представители одной части, за столы слева усаживались представители другой. В зале царило угрюмое молчание. И это было куда лучше, чем яростные споры, зачастую приводившие к рукоприкладству».
Тут надо пояснить, что одна часть кибуцников была сторонниками присоединения к либеральному объединению «Ихуд ха квуцот ве ха кибуцим» (Ихуд – значит объединение) близкому к социал-демократическому крылу партии Мапай, а другая – за вхождение в «Ха кибуц ха меухад»(«Объединенный кибуц»), ориентированное на левое крыло той же Мапай. В конце концов Эйн-Харод разделился на два хозяйства, но, видимо, во время когда там побывал Альтгар, они еще существовали на одной территории.
Такие оттенки в названиях – ихуд, меухад – почти неразличимые для постороннего взгляда, для кибуцников означали разные системы взглядов на многое и в том числе на Советский Союз.
Далее тот же журналист описывает, к чему приводили эти разные мировоззренческие позиции. «На информационной доске кибуца Эйн-Харод меухад прикреплено сообщение секретариата за номером 146, в котором говорится буквально следующее: „На исходе субботы кибуцники из „ихуд“ встретили нашего товарища Зорика, которого обвинили в подслушивании того, что происходило на их собрании. Не разбираясь, где правда, а где навет, они учинили самосуд, жестоко избив его. Зачинщик „разборок“ Яаков Янай и его товарищи затащили полураздетого и истекающего кровью Зорика в зал заседаний и, усадив за стол, продолжали избивать. Особенно усердствовал Шломо Лави, между прочим, депутат кнессета от кибуцного движения. Он бил несчастного по лицу“. А в нескольких метрах, на информационной доске Эйн-Харод ихуд, висело другое объявление: „В 2.45 ночи хулиганы пробрались в комнату Яакова Яная, набросили на него, спящего, одеяло и несколько раз ударили палкой по голове. Оказавший сопротивление Яаков успел заметить среди своих линчевателей Йосефа Михаэли. Он поднял крик, и соседи, поспешившие ему на помощь, насчитали восемь человек, разбегавшихся с места преступления“».
Хорошенькие нравы. Между прочим Шломо Лави, который « бил несчастного по лицу», к этому времени был уже семидесятилетним стариком с богатой политической биографией. Один из основателей Гдуд ха-Авода, кибуцного движения и партии Мапай, он пользовался популярностью как публицист – автор весьма острых саркастических статей – и прозаик.
Разделу по политическим причинам подвергся и ряд других коммун. Весьма драматично это происходило в кибуце «Яд-Хана», основанном венгерскими евреями, уцелевшими во время немецкой оккупации Венгрии. Большинство из них в силу своего прошлого сохраняли особое отношение к России-освободительнице и примыкали к компартии Израиля. В конце концов, антикоммунистическое меньшинство восстало, и после споров и драк кибуц распался на две части.
Этот и многие другие примеры из жизни кибуцного движения сороковых-пятидесятых годов говорили, что ни о какой терпимости по отношению к взглядам друг друга в коллективах речи не было. И столь любовно выписанный мечтателем двадцатых годов раздел закона квуцы о свободе политических воззрений внутри кибуца так и оставался прекраснодушным воспарением этого мечтателя. Инакомыслящий или группа инакомыслящих, чьи взгляды шли вразрез с мнением большинства, вынуждены были покидать коллектив или создавать свое хозяйство. Таким образом, общенациональный халуцианский идеал, вдохновлявший Трумпельдора, подобно исходному потоку, разветвлявшемуся на ряд речных рукавов, трансформировался в различные политические течения, определявшие мировоззренческие позиции разных кибуцев, которые, собственно, и объединялись в федерации, исходя из этих позиций.
Создание и развитие федераций кибуцев представляет собой особый сюжет, включающий в себя трагикомические ситуации, подобные тем, которые были в Эйн-Харод. Эта коммуна, где политическая активность всегда кипела как бульон в котле с супом, еще в 1927 году был инициатором создания федерации «Объединенный кибуц», ориентированной на Мапай. В тот же год сформировалось объединение «Всеизраильский кибуц», разделявшее более левые взгляды движения Хашомер Хацаир а потом партии Мапам. А двумя годами раньше в Товарищество квуцот объединились небольшие кибуцы, в которых насчитывалось не более пятидесяти семей, принципиально занимавшихся только сельскохозяйственным трудом и полагавших, что только в таких малых коллективах можно обеспечить соблюдение демократических принципов самоуправления.
В последующие годы в движении было много всяких организационных пертурбаций, замешанных на политических страстях, но, в конце концов, в первом десятилетии XXI века наиболее заметными в этом движении стали три федерации – Объединенное кибуцное движение (ТАКАМ), куда входит 60 процентов коммун, Всеизраильский кибуц – 32 процента, и самое маленькое объединение религиозных кибуцев – 6 процентов.
Однако, смысл существования федераций был не только в объединении идеологически близких коллективов, но прежде всего в их экономической кооперации и создании общей инфраструктуры. К объектам такой инфраструктуры можно отнести сбытовые компании, координационные и консультативные и учебные центры, издательства, учреждения культуры. Через федерации шла значительная часть финансовой помощи, выделяемой кибуцам правительством и Еврейским агентством, под их поручительство предоставлялись банковские ссуды, наконец, они сами обладали финансовыми фондами для оказания помощи коллективам, попавшим в трудное положение. В сущности, это довольно мощные организации, способные лоббировать свои интересы и воздействовать на общественное мнение.

Вот один небольшой эпизод из истории общественных противостояний, которыми полна жизнь современного Израиля. Когда в середине девяностых годов в результате очередного коалиционного соглашения министром труда и социального обеспечения стал лидер партии религиозных сефардов ШАС Эли Ишай, он, как и положено представителю религиозного истэблишмента, начал борьбу с нарушителями запрета на работу в субботние дни. Начались рейды инспекторов его министерства по увеселительным заведениям Тель-Авива, сопровождаемые весьма ощутимыми штрафами. Затем министр обратил внимание на кибуцы, которые с немалой выгодой для себя обслуживали по субботам в своих торговых центрах и ресторанах свободомыслящих клиентов в то время как другие подобного рода заведения были закрыты. Обиженные конкуренты потребовали включения в принятый еще в 1951 году закон о запрете работы в субботние дни кибуцных предприятий. В этом законе кибуцы не упоминались, так как в начале пятидесятых годов никому не могло придти в голову, что сельскохозяйственные коммуны могут заниматься широкомасштабной торговлей и всевозможными услугами. Разве для таких целей они создавались? Вот это и есть главное в этой истории для нашего повествования: в середине века никто не мог себе представить будущего кибуцного движения, его трансформации.
Вообще надо сказать, что, несмотря на существование полутора десятков религиозных кибуцев, объединенных в особую федерацию, большинство коммун основано людьми, в основном, светскими, воспитанными в социалистических, если не сказать коммунистических идеалах. Для них не только заповедь «чти день субботний» – не указ, но и другой фундаментальный принцип иудейской традиции – не закон – кашрут – пищевые запреты, среди которых одним из основных является неприятие свинины. В пустыне Негев существует кибуц Лахав, где в обход закона о запрете не только импорта свиного мяса, но и разведения этих животных для употребления в пищу, имеется свиноферма. Считается, что она существует для научных медицинских целей (как известно, организм свиньи имеет много общего с человеческим), но наука наукой, а отбивные отбивными. Свиньи из Лахава регулярно поступают на переработку в другой кибуц Мизра.
Основатели Лахава, теперь уже глубокие старики вспоминают, что их коммуна была строго социалистической направленности и «очень революционной». Никаких споров по поводу разведения свиней в хозяйстве не возникало, так как кибуцники считали себя атеистами, вовсе не собиравшимися соблюдать кашрут. Они собирались воспитать нового еврея, свободного от религиозных предрассудков и местечкового прошлого.
Видимо, это был один многих кибуцев, основанных некогда молодежным движением Хашомер Хацаир, на базе которого возникла левосоциалистическая партия Мапам, просуществовавшая сорок лет и влившаяся в блок Мерец, лидер которого депутат кнесета Хаим Орон всю жизнь живет в кибуце Лахав.
Во всех этих, казалось бы, не столь значительных реалиях нынешнего израильского бытия имеется определенная внутренняя связь, проследив которую можно ощутить глубинные процессы общественного развития и трансформации национального менталитета. Что собой представляет Хашомер Хацаир – халуцианское движение, оказавшее ощутимое влияние на кибуцную психологию? Откуда стремление не просто жить и хозяйствовать в коммунальном коллективе, но и еще и непременно воспитывать нового человека, свободного от пут прошлого, и что получилось из этого утопического намерения? Для ответов на эти вопросы нам придется снова обратиться в прошлое, ведь действие нашего сюжета разворачивается во временном пространстве длиной в столетие.

Начало XX века было временем расцвета в различных европейских странах молодежных движений. Этим массовым союзам было свойственно сознание того, что молодость – не просто переходное состояние, этап подготовки к зрелой жизни, а естественное самодеятельное существование, порождающее одну из идейных, нравственных сил общества. То было начало пути, приводившего многие десятилетия спустя к студенческим революциям в Германии и Франции, молодежной субкультуре, антиглобалистским демонстрациям нашего времени. Но это все потом… А пока летом 1896 года берлинский студент Герман Гофман собирает вокруг себя гимназистов и уходит с ними в пешие походы по нетронутым цивилизацией уголкам земли Бранденбург. Здесь не просто туризм, но и беседы о близости с природой, об ощущении себя частью народа с его традициями, о национальном самосознании. Ребята пытаются освободиться от цепкой и мелочной опеки школы и ощутить себя личностями со своей романтической идеологией. На смену Гофману вскоре приходит другой лидер Карл Фишер, под руководством которого возникает распространившееся по всей Германии массовое движение под названием Вандерфогель (перелетные птицы), ставившее перед собой задачи нравственного и физического совершенствования молодежи, воспитание национального духа и патриотизма.
Одновременно в Англии возникает скаутское движение, источником вдохновения которого стала книга старого генерала лорда Баден-Пауэлла. Задуманная первоначально, как полевой учебник британских солдат, она неожиданно для самого автора приобрела необычайную популярность среди английской молодежи и под названием «Цели скаутства» стала библией движения. Здесь та же, что и у Вандерфогеля близость к первозданной природе, те же походы, тот же нравственный кодекс, включающий в себя понятия верности, самодисциплины, готовности помочь. Скаут должен уметь подчиняться, жить скромно, защищать растения и животных. Юношеское романтическое мироощущение легко усваивает эти принципы, воспринимает военизированную иерархию, форму, жизнь в летних лагерях, ночевки у костра.
Видимо, в мире была потребность в таком обособленном от взрослых существовании молодежи, так как скаутизм очень быстро распространился по всей Европе, став международным движением.
К нам, россиянам советского розлива, он пришел в виде пионерской и комсомольской организаций, усвоивших внешние скаутские проявления – форма, лагеря, походы, трудовое воспитание, но при полной подмене идейного содержания коммунистической догматикой и строгом подчинении взрослому партийному руководству. Так было и в Германии, где почвенническая идеология Вандерфогеля, казалось бы, должна была быть близка нацистскому романтизму, всем этим идеям почвы и судьбы. Но допускать существование самодеятельной молодежной организации пусть даже и в составе Гитлерюгенда, как самостоятельной единицы, национал-социализм не мог. Молодежь должна быть выстроена по единому ранжиру в одном управляемым партией движении. Хотите жить общественной жизнью – вступайте в Гитлерюгенд и никаких тебе «перелетных птиц». Интересно, что идеи близости к природе и ее охране, столь ярко проявившиеся в послевоенном немецком молодежном движении зеленых, не заставили их признавать себя наследниками Вандерфогеля, и ни в коей мере не примирили их с ним, слишком уж сильна была отрыжка от нацистского прошлого.
Обратимся, однако, к еврейской молодежи. Ее национальные объединения начали формироваться в диаспоре перед Первой мировой войной и побудительным мотивом для создания одного из таких объединений на землях Галиции и южной Польши, входивших в состав Австро-Венгрии стал отказ студенческих гильдий принимать в свой состав евреев. Гражданское равноправие им вроде бы было предоставлено, но вход в молодежные общественные организации закрыт. Тогда-то в Галиции (ныне это юго-западные области Украины – Львовская, Ивано-Франковская и Тернопольская) возникло движение Хашомер Хацаир («Юный страж»), многое усвоившее от скаутизма и Вандерфогеля и вскоре распространившееся по всей Восточной Европе.
Романтика походов, костры, физическое воспитание – все это было навеяно европейской молодежной традицией и так остро противостояло существованию юного талмудиста, молодого ремесленника, согбенного в душном помещении над Торой или верстаком и создающего всем характером своей жизни предпосылки для физического вырождения нации. Образ нового человека, гармонически развитого, свободного от пут религии, от унижений диаспоры стоял в воображении этой молодежи. Но и вино национальной идеологии было влито в меха их сознания по примеру того же Вандерфогеля с его идеями почвы и судьбы, только здесь была своя почва и своя судьба. Халуцианство, замешанное на социализме, стало органической частью их мировоззрения.

Политический сионизм оснастил еврейскую молодежь Восточной Европы сложным и богатым идейным багажом. У нее имелась возможность усваивать мировоззрение различных парий, разумеется, не вступая с ними в те вассальные отношения, в которых с компартией находился комсомол. Это были самостоятельные организации, уважавшие своих старших духовных патронов и воспринимавшие европейский интеллектуальный потенциал в разных его проявлениях, будь то марксизм, толстовство или скаутизм.
Между тем халуцианско-сионистские организации при всей их социалистической подоплеке сохраняли уважение к традиции, семье, национальному прошлому. Разрыв предполагался не с традицией, не с национальным существованием, а с диаспорой – местом унижений и опасностей. Впереди была земля Сиона, на которой и предстояло строить социалистическое будущее. Но туда надо было попасть образованным, физически сильным и морально чистым, со знанием иврита и воспитанным чувством коллективизма. Там болота, пустыни, жара, тяжкий труд. Но там тебе никто не скажет: убирайся домой. Ибо там ты дома.
В Польше, этом самом крупном восточноевропейском резервуаре еврейства, половина еврейской молодежи до войны состояла в тех или иных организациях. И самыми многочисленными были халуцианские. Хашомер Хацаир разделял социалистическую идеологию. Гордония объединяла молодых людей, исповедующих толстовское учение Аарона Давида Гордона с его центральной идеей земледельческого труда, восстанавливающего разорванную связь с природой.
Халуцианские центры распространились по всей Европе. В Польше насчитывалось более ста кибуцев-хахшара («хахшара» значит – подготовка), где молодые горожане учились возделывать землю, доить коров. Летом они жили в палатках, пели еврейские песни, учили иврит, занимались спортом. Там царил культ здоровья, чистоты, силы. Были свои форма, знамена, значки. Сказывалось влияние скаутского движения.
В конце летнего сезона совершался горный переход, выбирали вершину повыше и покруче, чаще всего в Закопане, и шли. Такой переход назывался «восхождение в Эрец-Исраэль».
Халуцианское движение формировалось и развивалось в расчете на отъезд в Палестину. Но вот ведь какой трагический поворот сделала История: использовать накопленный опыт, идеологию, навыки коллективизма и дисциплины пришлось в оккупированной Польше. Цивья Любеткин писала после войны: «Тогда мы еще не представляли, что эти особые по моральному климату островки, эти кибуцы, созданные для воспитания молодежи в духе любви к человеку, уважения к труду и к миру, впоследствии станут базами Еврейской боевой организации». Руководителем этой организации, погибшем во время восстания в Варшавском гетто был один из лидеров польского Хашомер Хацаир Мордехай Анилевич.

У истоков деятельности Хашомер Хацаир в Палестине лежит история небольшого молодежного коллектива, ныне обросшая легендами и даже ставшая предметом драматургического творчества – классик израильской драматургии Иегошуа Соболь написал поставленную в хайфском театре пьесу «Ночь двадцати» по мотивам воспоминаний этих ребят.
Представьте себе группу молодых людей – двадцать парней и четыре девушки, – которые живут на выжженном солнцем холме над озером Кинерет и в ужасную летнюю жару очищают от камней эту землю, выпалывают сорняки, роют ямы для деревьев, создавая лагерь под названием Бейтания.
Действие происходит в 1920 году, когда единственным спасением представителей третьей алии в условиях терзающей страну безработицы и голода стала прокладка шоссейных дорог в Галилее, предпринятое британской администрацией. И эти только что прибывшие из Галиции ребята, принадлежавшие к движению Хашомер Хацаир, создав и обустроив лагерь на холме, спустились вниз, продолжая работать на прокладке шоссе и одновременно добиваясь выделения земли для создания первого шомеровского кибуца Бейт-Альфа.
История, казалось бы, обычная, рядовой эпизод жизни участников третьей алии. И было бы непонятно, чем он привлекал общественное внимание впоследствии, почему на месте Бейтании поставили памятник, если бы не то обстоятельство, что в ночных разговорах этих ребят, (а они истязали себя не только мучительным трудом, но и бесконечными спорами), не рождались идеи той реализованной утопии, которую являл собой кибуц, а лидеры группы впоследствии не стали бы весьма заметными фигурами как в кибуцном движении, так и в политической жизни страны.
Взять хотя бы Меира Яари, выходца из южной Польши, успевшего в свои 23 года поучиться в Венской сельскохозяйственной академии, повоевать в Первой мировой войне офицером австрийской армии, пройти через шомеровский лагерь сельскохозяйственной подготовки в Вене, где он соприкоснулся с идеологией Вандерфогеля, и наконец высадиться с корабля в Яффском порту полным готовности строить страну Сиона. Про него говорили, что он обладает чертами харизматического лидера и хасидского ребе одновременно. Это Яари занимался в Бейтании расклеиванием листовок с именами тех, кто не достоин называться «новым человеком». Он прожил всю свою последующую долгую жизнь (умер в 90 лет) в кибуце, став основателем шомеровского объединения «кибуц арци», генеральным секретарем партии Мапам, депутатом Кнессета первых созывов. Или вечный оппонент Яари Давид Горовиц – будущий основатель государственного банка Израиля, генеральный директор министерства финансов, создатель различных программ экономического развития страны. Или Биньямин Дрор, которому суждено будет возглавлять крупнейшие кооперативные компании, известные каждому израильтянину – Солель Боне, Тнува, Машбир.
При этом они до конца дней оставались членами кибуцев – Бейт-Альфа, Мерхавии, что не мешало им вести политическую и экономическую деятельность национального масштаба. Это напомнило мне старый анекдот, который так будоражил наше воображение в советские времена. «Вы так похожи на министра, у которого мы были вчера на приеме, – говорит гость Израиля уборщику в кибуцной столовой. – А я и есть министр, – отвечает уборщик». Старожилы Бейт-Альфа вспоминают как Биньямин Дрор возвращался из своей компании домой на солидной черной машине во времена, когда о частных автомобилях кибуцники даже и мечтать не смели.
Но это годы спустя они станут воротилами израильской жизни, а тогда в двадцатом – были худыми изнуренными непосильной работой, жарой и болезнями юнцами, в которых горел огонь утопических страстей, мечтаний о новом обществе, о воспитании нового человека. Возможна ли в этом обществе классовая борьба, каковы должны быть взаимоотношения полов, какова роль женщины, как воспитывать коллективизм, какой быть семье?
Они анализировали свой внутренний мир в бесконечных душеспасительных беседах, которые подчас носили характер исповеди, а иногда безоглядной сшибки мнений. Тени Маркса и Герцля, Фрейда и немецкого анархического философа Густава Ландауэра стояли над ними в их ночных беседах у тлеющего костра на холме «Бейтания» вблизи от плещущего в темноте Кинерета – озера, по которому ходил Христос. Нечто монашеское, монастырское было в этом уединении на скалистом холме, в этом истязании себя каторжным трудом и исповедальными страстями, словно христианские столпники уединились они на этой вершине, чтобы разобраться в себе и мире. Спустившись с холма, они создадут сборник своих впечатлений и мыслей под названием «Наша община», пользуясь которым Иегошуа Соболь впоследствии напишет свою пьесу. Но самое интересное состоит в том, что многое из выношенного и продуманного в те летние месяцы в «Бейтании», они будут реализовывать в кибуцной практике своего движения.

Знаете, какое произведение советской литературы было наиболее популярным в Палестине сороковых годов? «Педагогическая поэма» Макаренко. Ее перевели на иврит и, начиная с 1941 года, переиздавали четыре раза в издательстве «Рабочая библиотека», а затем различными издательствами были выпущены и другие труды основателя советской педагогики. Учителя из шомеровского объединения Кибуц арци называли «Педагогическую поэму» «нашей библией», а самого Антона Семеновича одним из «отцов» кибуцного воспитания.
Удивляться здесь нечему при некотором знании израильской действительности того времени. Макаренковские идеи воспитания детей в коллективе, формирования нового человека и создания детской коммуны были близки педагогическим экспериментам кибуцного движения, начинавшимся с первых его шагов. Уже в ночных дискуссиях аборигенов Бейтании, среди которых был будущий «главный педагог» Кибуц арци, руководитель воспитательной части этого объединения Моше Голан, ощущался определенный «антифамилизм», стремление к замене традиционных семейных ценностей идеалами сообщества. Тем не менее, брачные союзы возникали, появлялись дети, а вместе с ними возникала проблема их содержания и воспитания при условии максимального высвобождения женщины с тем, чтобы она могла без помех отдаваться производительному труду в коллективе.
Сначала все происходило стихийно. В первых кибуцах, с житьем их обитателей в палатках и постоянной опасностью нападения арабов, детей размещали в отдельном доме (часто это была единственная каменная постройка поселения), где они спали отдельно от родителей. Затем по мере укрепления коммун возникла система общинного воспитания, основанная на том, что дети с момента рождения должны были жить и спать не с родителями, а в специальных интернатах. Отвечала за них воспитательница – метапелет, которая в первые месяцы после рождения ребенка помогала матери, а потом сама заботилась о нем.
Из дома младенца дитя переводили в ясельную группу, потом в дом для дошкольников, затем в интернат для школьников, подростков. Соответственно менялись и метапелет. Дети питались вместе со своей воспитательницей даже если в субботу и в праздничные дни они находились вместе с родителями. В будние дни они могли проводить в родительском доме всего лишь два-три часа. Нередко родителям запрещалось дополнительно навещать своих отпрысков в интернате и дополнительно кормить их. Вся ответственность за воспитание возлагалась на профессионально подготовленный персонал – воспитателей, учителей, руководителей подростковых групп.
При этом детей обоих полов объединяли в возрастные группы, в которых они совместно воспитывались до восемнадцати лет, спали в общих спальных помещениях. Мальчики и девочки вместе принимали душ. Впоследствии, вырастая, молодые люди рассказывали о жгучем стыде и невыносимом чувстве публичного принуждения, возникавшем вследствие таких опытов.
Подобного рода игнорирование половых различий проявлялось и в одинаковой одежде для мальчиков и девочек, общих играх и игрушках, общих туалетах и душевых. У взрослых же идея равенства полов осуществлялась в чередовании работ, где женщина в очередь с мужчиной сегодня могла работать на тракторе, а завтра – на кухне. Все должны были делать все, не взирая на гендерные различия.
Кибуцная педагогическая система была замешана на фрейдизме и реформаторских – американских и немецких – течениях педагогики, на идеях автономной молодежной культуры, свободной от влияния семьи. Недаром главный теоретик кибуцного воспитания Моше Голан в начале тридцатых годов прошел подготовку в Берлинском институте психоанализа. По Фрейду считалось, что буржуазная семья с присущей ей спецификой отношений между матерью и ребенком, братом и сестрой (эдипов комплекс, соперничество между детьми) способствует возникновению неврозов у взрослых и таким образом отмена традиционного семейного воспитания создает предпосылки для развития психически здоровой личности.
Имелось и другое утилитарно-социальное целеполагание этой системы – вырастить человека для кибуца, находящего удовлетворение в жизни и труде там, воспитать своего рода «гомо кибуцникус». В школах здесь упор делался на изучение естественных наук, уроки труда. Трудовое воспитание начиналось с четвертого класса, а с четырнадцати лет дети работают в хозяйстве по два часа в день или весь день в неделю, и обязательно принимают участие в уборке урожая. «Мы воспитываем из наших детей рабочих и крестьян», – заявляли педагоги, подчеркивая в известной мере антиинтеллектуальный характер такого воспитания. При этом отмечалось, что молодым кибуцникам не свойственна та особая душевная тонкость и интеллигентность, которая отличала первое поколение европейских евреев – инициаторов движения.
Разумеется, такого рода воспитательная работа проходила не без душевных терзаний ее участников – как родителей, так и воспитателей. Героиня израильского телефильма начала восьмидесятых годов «Ану бану—дочери утопии», бывшая метапелет говорила: «Мы были суровы с детьми. И суровы с самими собой. Наверное, так должно быть, иначе здесь никогда ничего не было создано. Матери часто плакали, они хотели бы оставить детей у себя. Но они принимали это как закон, потому что это должно было так быть».
И словно ответ на эти материнские терзания звучат слова Макаренко: «Уже и теперь очень активно перед нами всеми встал вопрос о новом быте, а новый быт первым делом требует лишить семью права прибегать к кустарному воспитанию ребенка… Никогда женщина не будет полностью свободна там, где семья подменяет педагогическое воспитание». Этот суровый голос не долетал до кибуцной женщины в Эрец-Исраэль», но там были свои теоретики нового быта, свои создатели нового человека.
В конце концов, человеческая природа брала свое, кибуцная воспитательная система начала разрушаться. В шестидесятые годы стали открываться двери интернатов для родителей. Теперь они могли приходить к детям в любое время, укладывать их спать. Но этого было мало. Семейные ценности все больше обретали себя в сознании женщин. В семидесятые годы разразился «женский бунт». Матери семейств потребовали возвращения детей из интернатов домой после окончания рабочего дня. Эти женщины представляли уже второй поколение людей, воспитанных в рамках педагогического эксперимента, и они не желали, чтобы их дети проходили через него.
Но результатом «женского бунта» стало не только возвращение детей в семью. Менялась вся организация коллективной жизни, разрушались и экономические, и бытовые основы великой утопии. Потребовался пересмотр стандартов жилья – в доме нужна была кухня, детская.комната. Ужин с детьми, вечер у домашнего очага отменял роль общинной столовой, как места монастырских трапез, нередко переходящих в политические диспуты. Получалось, что семейный уклад постепенно вытесняет коллективистский. Но этого мало. Ничего не получалось и с профессиональным уравниванием полов. Женщина оставалась женщиной не только в семье, но и на работе. Нравилось это ей или не нравилось, но ее место было в сфере коммунальных услуг и образования. Мужской же труд использовался в сельском хозяйстве, промышленности, управлении. Гомо кибуцникус вопреки всем утопическим проектам по преобразованию человеческой природы упорно возвращался к традиционным ценностям и ориентирам.
По мере усложнения хозяйства и возникновения потребности в людях интеллектуального труда – инженерах, экономистах, учителях – менялось и отношение молодежи к высшему образованию, которое на первых порах кибуцного движения воспринималось как буржуазная прихоть. До семидесятых годов кибуц оплачивал лишь высшее образование необходимое для получения профессий нужных в коллективе. Но, в конце концов, и это ограничение было отменено и все больше молодых людей устремлялось в вузы по собственному выбору, нередко уходя после их окончания из коммуны.
Так неудача педагогического эксперимента – немаловажного слагаемого кибуцной идеи, способствовала трансформации всего этого утопического проекта, реализация которого стала частью израильской действительности.

Как осенние листья опадали с древа кибуцной жизни идеалы, вдохновлявшие идеологов халуцианского движения. Жить сельским трудом, обрабатывать землю Израиля, ощущая свое единение с природой – таков был один из этих идеалов, рожденный проповедью великого романтика Аарона Давида Гордона. Но как только кибуцы стали выходить из экономических пеленок и производить больше, чем съедали сами, возникла потребность в собственных промышленных предприятиях. Сначала это были небольшие производства по переработке выращенного на полях – мельницы и пекарни, консервные и молочные заводы. Сбывать не сырье – пшеницу, фрукты, мясо и молоко, – а готовый пищевой продукт было куда выгоднее, также как великой сырьевой державе России куда выгоднее продавать бензин и химикаты, а не сырую нефть, да вот только она никак не может справиться с этой проблемой. Характерно, что и у российских колхозов были постоянные поползновения обзаводиться перерабатывающими предприятиями, что приносило ощутимую выгоду, но власть, используя оружие государственного монополизма, не давала делать этого, предпочитая забирать доходы от переработки в свою казну. В Израиле же никто ничему не мешал, наоборот рынок требовал – хочешь жить – умей вертеться, изыскивай возможности получения прибыли любыми путями.
Агропромышленная инфраструктура развивалась. Кибуцы производили несложную сельскохозяйственную и мелиоративную технику и ремонтировали ее. Постепенно производство все больше выходило за рамки собственных потребностей, откликалось на любые запросы рынка.
Во время Второй мировой войны английская армия, будучи отрезанной от источников снабжения, нуждалась в обмундировании, амуниции – кибуцы начали создавать текстильные и металлообрабатывающие предприятия.
Это требовало найма рабочей силы, что противоречило основному принципу существования коммуны, как сообщества людей, объединившихся ради труда свободного от эксплуатации. Наемный же труд превращал коммуну в коллективного капиталиста. Чтобы справиться с этой нравственной дилеммой надо было убедить себя, что найм – мера временная, обусловленная чрезвычайными обстоятельствами военного времени. Но после войны и последующих событий – образования государства и призыва Бен-Гуриона к кибуцам принять хлынувшие в страну потоки репатриантов – трудовая ситуация обострилась еще больше. Выходцы из разных стран, обладающие разным менталитетом, эти люди далеко не всегда подходили для кибуцного житья. Проще и естественнее их было использовать на заводах и фабриках в качестве наемников, тем более, что этих предприятий становилось все больше и масштабы производства на них росли. В пятидесятые годы кибуцы уже брались за машиностроение, изготовление мебели, изделий из пластмасс. И экономическая устойчивость коллектива все больше определялась успехами не в сельском хозяйстве, а в промышленности.
Создание и развитие кибуцной промышленности – это сюжет, полный драматизма и противоречивых переживаний его героев, расстававшихся с утопическими иллюзиями и обретавшими новые представления о жизни. Надо только представить себе, как эти коллективы идеалистов, объединившиеся чтобы жить в ладу с природой и своими коммунистическими принципами входили в суровую стихию рынка, как от небольших мастерских и цехов переходили к крупным заводам, как нанимали гастарбайтеров, ощущая себя коллективными капиталистами, эксплуатирующих занесенных ветрами миграции представителей разных народов, как складывались отношения с частными инвесторами, которые то и дело вторгались на кибуцный материк… Все это могло бы стать предметом особого и длинного разговора.
Отметим только, что в середине нулевых годов в Израиле насчитывалось 265 предприятий, принадлежавших кибуцам как отдельным, так и в совладении с другими коммунами и частными инвесторами. На 66 из них приходилось 70 процентов общего объема продаж, что говорит об уровне концентрации производства. Причем лишь 40 процентов продукции этого производства идет на внутренний рынок, а 60 – на экспорт. В десятках стран мира действуют филиалы кибуцных фирм, активно участвующих в процессе промышленной глобализации. Теперь героями кибуцных саг становятся не собиратели земель времен турецкого владычества и британского мандата, не отцы-основатели сионистского движения, чьими именами названы многие поселения, не Трумпельдор и Анилевич, а проницательные и рисковые менеджеры, чьему предвидению и организационным талантам коллективы обязаны своим преуспеянием, такие как генеральные менеджеры концерна Тнува Ариэль Райхман, компании Гранот – Ицхак Бадер, фирмы Тивал– Гези Каплан. Об их решениях и деловом чутье ходят легенды. Зарабатывая для своих коллективов многие миллионы, они живут в кибуцах, внося в их кассу большую часть своих доходов.
Рыночные перемены не могли не оказать воздействия на все слагаемые коммунального бытия. Вот как описывает этот процесс итальянский анархист Джерардо Латтаруло, ряд лет проживший в кибуце. «В начале продукты предназначались исключительно для собственного потребления, в дальнейшем, однако, они стали направляться на рынок, что неминуемо искажало законы кибуца. Вместо того, чтобы создать сеть обмена, была создана рыночная сеть, в которой продукты покупались и продавались за деньги. Это было тяжелейшей ошибкой… А несколько лет назад мой кибуц, построил мебельную фабрику с целью увеличения своих прибылей, не учитывая возможные социальные последствия этого шага. Не было принято во внимание, что среди членов кибуца не найдутся работники для нее и дело закончится… наймом рабочей силы извне. Точно также не была принята во внимание наша способность контролировать процесс производства, так что дело закончилось тем, что фабрика стала автоматизироваться, а сегодня даже решения принимаются руководящим советом, не спрашивая разрешения у кибуца. Конечно, общее собрание членов кибуца всегда может принять решение о смещении руководящего совета фабрики, однако трудности велики, поскольку приходится противодействовать бюрократизму. В теории кибуц – это превосходное самоуправляющееся общество, но на практике это уже много лет не так. Принцип состоял в том, что все решения должны приниматься на общем собрании и все должности должны выполняться по очереди всеми членами кибуца, которые должны периодически отчитываться перед общим собранием. Существовало три должности: секретарь по социальным вопросам, администратор, занимавшийся вопросами экономики, и кассир для финансовых расчетов. С ростом кибуца самоуправление становилось пустым. Когда ежегодный оборот составляет миллионы долларов, самоуправление становится крайне затруднительным. Создается разрыв между различными секторами производства. Очередность выполнения руководящих функций становится формальностью, поскольку в действительности руководители начинают «меняться» постами между собой. Все реже бывает так, что тот, кто закончил занимать ту или иную должность, возвращается работать в хлев или в столярную мастерскую. Все это происходит потому, что гораздо меньше обращают внимание на этические и политические ценности кибуца, который пытался стать альтернативой существующему обществу, а кончил тем, что принял его ценности».
Вот такое признание мечтателя-анархиста, в котором все характерно для его идеологии – и стремление к обмену товарами вместо денежного обмена, и тоска по самоуправлению, прямой демократии – нужны еженедельные, если не ежедневные собрания, где принимаются коллективные решения, наконец, мечта о воздействии на общество, которое должно превратиться в сеть самоуправляющихся коммун. Тень Петра Алексеевича Кропоткина встает над этими размышлениями.
Но в сознании все большего числа кибуцников укрепляются иные ценности, рожденные существованием в современном рыночном мире. Около семидесяти процентов коммун установили у себя дифференцированную систему оплаты труда. Эта система предусматривает минимальную заработную плату, возрастающую с зависимости от продолжительности членства в кибуце, а также в связи с занятием особо ответственных должностей или работой за пределами кибуца с высокой заработной платой. Бюджет кибуцников увеличен и допускает более широкие возможности личного потребления: так каждая семья решает, что для нее предпочтительнее: субсидированные обеды в общей столовой или приготовление пищи дома. И все громче звучат голоса людей, требующих приватизации производственных фондов коллективного хозяйства, распределения хозяйственных активов в виде акций. Таким образом, кибуц, пройдя путь от сельскохозяйственной коммуны к агропромышленному объединению, вступает на дорогу, ведущую к превращению его в закрытое акционерное общество.

В 2010 году Израиль отмечал столетие кибуцного движения. Торжества и всяческие юбилейные мероприятия – научная конференция, велопробег от Дана до Эйлата, кинофестиваль, экскурсии – продолжались весь год. Но начало празднествам было положено в Дгании Алеф – матери кибуцев – поселении на восточном берегу Иордана, основанном в 1910 году двенадцатью молодыми людьми из украинского городка Ромны, воодушевленными коммунистической идеей.
Все было мило и трогательно. На сцене, установленной на «первом подворье», давно ставшем мемориальным объектом, сидели всякие знатные гости и в том числе пять столетних ветеранов, привезенных из разных кибуцев. «А вот и наш юный президент», – сказала столетняя Хайка Ашори, завидев 87-летнего Шимона Переса, который запросто, в домашнем вязаном пуловере приехал в Дганию, на правах бывшего кибуцника, чтобы поприветствовать собравшихся и предаться вместе с ними ностальгическим воспоминаниям о своей молодости, проведенной в одном из галилейских кибуцев
Генеральный секретарь движения Зеев Шор сообщил, что в 273 кибуцах проживает почти 126 тысяч человек. Они производят треть всей сельхозпродукции страны в стоимостном выражении – около половины мяса и молока, треть зерновых культур и овощей. Все остальное приходится на долю мошавов и фермерских хозяйств.
Гостей потчевали, в основном, финиками, которых здесь немалая плантация, обрабатываемая гастарбайтерами. Секретарь кибуца Шай Шушани показывал гостям и ее, и коровник, и завод, выпускающий инструмент для буровых установок, не забывая рассказать о переменах в жизни коллектива, приватизации и акционировании, приносящих кибуцникам дивиденды.
Когда эти реформы произошли в «Дгании», отмечая знаковость такого события, газета «Едиот ахронот» написала, что кибуцники обменяли идеалы на деньги.
Откликаясь на этот юбилей, другая влиятельная израильская газета «Гаарец» писала: «Жители израильских кибуцев составляют сегодня незначительное меньшинство среди населения страны: лишь один из пятидесяти израильтян является в наши дни кибуцником. Знамя социалистических идей, которое гордо несли эти люди на протяжении десятилетий, все еще худо-бедно реет на ветру. Однако ни для кого не секрет, что современные кибуцы все дальше уходят в сторону приватизации и все больше отдают предпочтение удовлетворению потребностей отдельного индивида, ставя общие интересы на второе место. Немногое осталось от того грандиозного проекта, каким он был в первой половине прошлого века.
И все-таки еще не настало время оплакивать кибуцное движение, читать по нему поминальную молитву. В эти юбилейные дни следует внимательно всмотреться в прошлое движения и перечислить все его достижения. Идея, стоявшая за созданием кибуцев, была возвышенной, хоть и мало осуществимой на практике. Речь шла об общине, которая стремилась закрепить свое присутствие на этой земле, особенно в неосвоенных, периферийных ее районах, путем ведения коллективного образа жизни, зарабатывая себе на хлеб сельскохозяйственным трудом
Однако кибуцу не удалось изменить природу человека. Разного рода деятели игнорировали принципы, на которых было построено движение, используя особенности его экономики и товарищей по хозяйству в собственных целях. Экономическая реальность в стране также не способствовала успеху уникального опыта израильской сельскохозяйственной коммуны. Наиболее успешными кибуцами являются те, кто в последние десятилетия инвестировали средства в современное, пользующееся спросом, промышленное производство, а не те, кто сделали ставку на обработку земли, животноводство или разведение рыбы.
Но если экономический вклад кибуцев в создание и развитие государства сложно назвать решающим, то влияние этого движение на политическую и общественную жизнь, на формирование облика страны трудно переоценить. Без кибуцников, без их участия в наиболее судьбоносных политических и военных проектах, без качественных людских ресурсов, которые поставляли кибуцы, без их энтузиазма и готовности к самопожертвованию, еврейский ишув вряд ли сумел бы продержаться три десятилетия британского мандата и дать отпор арабскому сопротивлению в период создания государства. Ударные подразделения, составившие основу армии обороны Израиля, опирались на кибуцников. Многие израильские военачальники, командиры, летчики и герои военных сражений росли и воспитывались в коммунах. Израильская культура многим обязана писателям, поэтам, композиторам, исполнителям, живописцам, скульпторам, родившимся, выросшим и жившим в кибуцах.
Сто лет спустя после создания первого кибуца, движения, которое переживает сегодня не самые легкие времена, можно с уверенностью сказать, что без кибуцев Израиль выглядел бы совершенно иначе».

Праздник в Дгании состоялся, но, пожалуй, то был праздник со слезами на глазах, слезами, пролитыми по забытым идеалам, по великому утопическому проекту, утратившему свою суть, как только он стал реальностью.
Но есть и другая сторона осуществления этого проекта – поразительные успехи израильского аграрного производства, в которых роль кибуцев особенно велика. Трудно объяснить эти успехи одним только халуцианским идеализмом. Скорее в основе сельскохозяйственного чуда Израиля лежит другой фактор – сосредоточенность на такой малой территории (весь Израиль меньше Тульской области) населения с высоким интеллектуальным потенциалом. Реализация этого потенциала позволила развить как высокие технологии, которыми славится страна, так и индустриальное сельское хозяйство, ориентированное на экспорт.
По мере того как кибуцы теряли свой аскетический коммунальный запал, превращаясь в агропромышленные объединения, земля стала давать лишь десятую часть их доходов. Но высокая производительность работы на этой земле, освоение инновационных технологий позволяли развивать сельское хозяйство и гибко реагировать на запросы мирового рынка.
Уже поселенцы начала прошлого века вынуждены были отвечать на вызовы суровой палестинской природы – жаркого климата, заброшенных горных террас, безводья – мелиорируя земли, отвоевывая поля у болот, прокладывая каналы. Почти половина территории нынешнего Израиля – засушливая пустыня, а на другой половине – горы, холмы и леса.
Им приходилось обращать тяготы этой природы, этого климата в достоинства – выводить сорта помидоров, орошаемых соленой водой, выращивать экологически чистую клубнику, поднимая ее на метровую высоту, получать под специальными сетками столь ранний виноград, что он при попадании на зарубежный рынок не имеет конкурентов. А хлопок, который поливается канализационной водой, прошедшей несколько степеней очистки, хлопок, собираемый без участия человеческих рук, хлопок – коричневый или зеленый – в расчете на причудливый вкус зарубежного потребителя, экзотические черные арбузы, красные бананы, кабачки в форме блюдца. За всем этим – высокий уровень развития биотехнологии и других отраслей науки, работающих на аграрный процесс.
Стал ли Израиль аграрной страной? Пожалуй, что нет. Но урок истории состоит в том, что люди вернулись на эту землю, живут и работают на ней, используя каждый плодоносный ее клочок, проникая в пустыню, которая становится резервуаром грядущего расширения и освоения территорий.